Следующий звонок я сделал в МУР. Не майору Окуню, ясное дело, а моему приятелю Сереже Некрасову.
У Некрасова новостей не было. Он подтвердил мне то, о чем я и так знал или догадывался. Диверсант, взорвавший памятник Первопечатнику, так и не найден (да-да, безоболочное взрывное устройство). В деле об убийстве журналистки Бурмистровой — никаких подвижек, висяк чистейшей воды. А мой напарник капитан Маковкин, говорят, уехал в Казахстан.
— Я знаю, — сказал я Некрасову. — Это была моя идея…
— Есть какие-то результаты? — поинтересовался мой друг, как мне показалось, несколько ревниво.
— Главный результат в том, что мне удалось его отправить в Казахстан, — успокоил я Некрасова. — В остальном ваш дорогой МУР топчется на месте. А наша контора и вовсе дело это закрывает… Потому, собственно, я и звоню тебе, а не на Лубянку.
— Радость моя не поддается описанию, — сообщил мне Некрасов. — Так что там у тебя? Покойники?
— Двое, — сказал я и выложил Сереже правду-матку. Ту, что можно по телефону.
Сережа записал координаты дворика, пообещал проследить лично и деловито осведомился, что нужно узнать мне.
— То, что и всегда, — я не стал уточнять, поскольку Некрасов уже давно знал значение этой моей просьбы. Простой набор: личности покойников плюс их место работы. Плюс… а вот об этом придется сказать дополнительно. — И еще, возможно, у обоих будет такая татуировка в виде стрелочки. Ты должен…
— «Стекляшка»? — с удивлением перебил Некрасов.
— …Вот именно, — я снова перехватил инициативу. — Пошли тогда запрос на Рязанский — их кадры или нет.
— Так они нам и ответят, — хмыкнул Сережа. — Что, я не знаю «Стекляшку»? Наведут тень на плетень… В этом, между прочим, ваша контора с этой похожи…
Я проглотил некрасовскую шпильку, которую в иные времена расценил бы как прямой выпад. Но сейчас некогда. Потом, Сережечка.
— И все-таки, — настаивал я. — Попробуй. К МУРу они ведь получше относятся, чем к нам. Составь слезный запрос. Намекни, что на Петровке, мол, и так знают, что эти кадры у них уже не работают…
— «Дикие»? — повторно изумился Некрасов. — И сразу парочка? Что-то мне все это очень не нравится, Макс…
А уж мне-то как не нравится! — подумал я, вешая трубку. В этой истории вообще столько тумана, что ни черта не разглядеть даже в двух шагах. Ну зачем, спрашивается, я мучаюсь? Мне ведь ясно приказали: дело закрыть и расслабиться. И не нагнетать. Вот сейчас я поеду на Лубянку, соберу все свои бумажки в папочку…
Вместо того чтобы по прямой ветке доехать до Лубянки и начать целеустремленно исполнять приказ генерала Голубева, я с пересадкой добрался до ВДНХ, пропутешествовал к южному входу и обнаружил на стоянке свой «жигуль» в целости и сохранности. Все было на месте, даже мой «Макаров» вместе с запасной обоймой в «бардачке». Ну, теперь-то я тебя, голубчик, из рук не выпушу! Теперь-то я буду во всеоружии. И если на моем пути встретятся хоть Джек-Потрошитель, хоть Партизан или даже дам Оливер — мы еще посмотрим кто кого…
Я захлопнул дверцу своего «жигуленка» и отправился звонить. Если и сейчас в хранилище В. И. Ленина никто не поднимет трубку, то я уж точно явлюсь туда и наведу шмон. «Где профессор Селиверстов? А?» — спрошу я у мумии.
Мумию, однако, допрашивать не пришлось. Всего через каких-то семь длинных гудков трубку, наконец, сняли. Не веря своей удаче, я немедленно протараторил свой вопрос.
— Константин Петрович в больнице, — сообщил мне ворчливый голос какой-то старушенции. — Гипертония у него. Звоните через неделю… — И с этими словами старушенция вознамерилась положить трубку.
— Постойте! — крикнул я. — А в какой он больнице? Я бы хотел его навестить, я его друг детства…
— Сплошные друзья детства, — хмыкнула в трубку проницательная бабуля, — и у всех молодые голоса… Ладно, записывайте. Клингородок, это возле метро «Сокол»… Четвертый корпус, где сердечники. Палата тринадцать…
Все-таки число «тринадцать» — к несчастью. Судьба бедняги Потанина — яркое тому подтверждение. Да и тут — все наперекосяк. Друзья детства с молодыми голосами — это худшее, что я мог ожидать.
— А давно звонили эти… ну, другие друзья? — обеспокоенно спросил я. Если она скажет «вчера», то пиши пропало.
— Минут тридцать назад, — объяснила старушенция. — Аккурат когда я на дежурство заступила… Даже нет, минут двадцать назад.
— И вы им сказали, где его искать? — допытывался я.
— А почему бы не сказать, — сухо ответила старушка из мавзолея. — Не государственная, чай, тайна. Да и человек повежливее вас… «Спасибо» да «извините»…
— Спасибо, — сказал я быстро. — Извините.
И, повесив трубку, кинулся к «жигуленку». Где располагался Клингородок, я хорошо знал, да и корпус сердечников был мне известен. Моя родная тетушка довольно часто здесь леживала и уверяла, будто обслуживание здесь — лучшее в Москве. Лучше даже, чем в Кремлевке.
Правда, в Кремлевке тетушке моей никогда лежать не доводилось.
Я повернул ключ зажигания. Вхолостую. Второй раз — то же самое. И третий. И десятый. Я не мог сказать, что для меня все это было неожиданностью. Аккумулятор меня предупреждал по-хорошему, а я плевал на предупреждение. Вот и доплевался. И именно тогда, когда каждая минута на счету. Пррроклятье! Да заводись ты!
Вхолостую. Вхолостую. Вхоло… Неужели схватился? Нет, показалось.
Оставалось одно дедовское средство. Я выскочил из машины и огляделся. В этот час прохожих тут было немного. Разве что парочка юнцов с интересом наблюдали за моей перекошенной физиономией.
— Эй, парни! — воскликнул я. — Помогите!
Парни лениво прошлепали в мою сторону и остановились рядом с «жигуленком».
— Подтолкните машину, пожалуйста! Опаздываю, сил нет! Не заводится, проклятая. Выручите…
Юнцы рассматривали меня с неторопливым интересом. Каждому было лет по семнадцать. Ни один из них и не собирался меня выручать. Задаром.
— Поможем, — пообещал один из юнцов. — По пять долларов каждому.
Долларов у меня с собой не было.
— Может, рублями возьмете? — спросил я, делая в уме сложные пересчеты. Сколько же сейчас стоит один бакс? Вроде моих наличных должно хватить.
Второй из юнцов с презрительной гримаской назвал сумму в рублях. Я выхватил бумажник и немедленно одарил юнцов необходимой суммой. В бумажнике остались какие-то жалкие крохи. Только-только на бензин.
Юнцы небрежно приняли деньги, пересчитали, рассовали по карманам.
— Ну, давайте, братцы, — попросил я нетерпеливо. — Опаздываю!
Парни поглядели по сторонам, потом переглянулись.
— А мы передумали, — сообщил один.
— Машина твоя — тяжелая, — поддакнул другой. - Гони еще столько же, или мы пошли…
— Столько же у меня нет, — жалким голосом сказал я. — Ну, парни, имейте совесть, я ведь заплатил. — На самом деле все во мне кипело, но я еще давал шанс этим юным шакалам.
— Тогда мы пошли, — сказал первый из шакалов, и оба уже вознамерились удалиться. Их было двое, оба успели поднакачаться, я был один, а вокруг — ни души.
— Никуда вы не пойдете, — со злостью проговорил я. Со злостью, но тихо — так лучше доходит. — Видите, что у меня в руке? — Я уже держал «Макаров». — Видите, какое у меня плохое настроение?
Физиономия моя, как видно, ничего хорошего не предвещала. Юные шакалы оторопели. Лох оказался при оружии, и уже неизвестно было, чем все может кончиться.
— Мы пошутили, — заныл один. — Ну, че ты сразу?..
— А я не шучу, — я снял пистолет с предохранителя. Звук щелчка был слышен отменно. — Теперь слушайте. Сейчас я сяду за руль, а вы будете толкать сзади. Попытаетесь удрать — пуля догонит… Ну, пошли!
Юнцы снова переглянулись. Вокруг по-прежнему никого не было, и у меня вид был очень серьезный. А уж у моего пистолета — вид серьезней некуда. Сдавленно матерясь, они принялись толкать мой «жигуленок» и делали это до тех пор, пока мотор все-таки не завелся, а я не приказал:
— Хватит!
При звуках моей команды юнцы бегом бросились от моего «жигуля», но я тут же заорал:
— Стоять! Назад!
Малолетние шакалы нехотя вернулись.
— Деньги обратно! Живо!
Поглядывая на пистолет, оба юных кусочника безропотно вернули мне награбленное.
— А теперь — пошли вон. И помните…
Продолжать я не стал, потому что мы все торопились: они — скрыться с моих глаз, а я — уехать в противоположном направлении. Надо было спешить. Молодые друзья детства пожилого маэстро Селиверстова не нравились мне все больше и больше. Гораздо больше, чем даже та молодежь, которую я только что отпустил. Выруливая на проспект Мира, я подумал: не умирает ли во мне Макаренко? Поворачивая на Сущевский, я все еще думал об этом, а на Ленинградском проспекте решил: это, в конце концов, — не самое главное. Главное — чтобы я сам в себе не умер. Перспектива пасть на боевом посту мне тоже, была не по душе…
