Короче, я ехал в полутемном и расхлябанном вагоне, измотанный до того, что само собой и безо всяких медитаций мной овладело умственное безмолвие. Тупо смотрел на оборванных старух, затерханных мужиков, худосочных пацанов в кирзачах с обрезанными до половины голенищами. За окошком бушевал дождь вперемешку со снегом, и всюду, в том числе и на душе, было промозгло, мокро, темно.
Не помню, на какой из дачных станций вошла та парочка. Высокие, холеные парень с девушкой, обоим лет по двадцать; их тела, изваянные для лаун-тенниса и секса, облегала одежда импортная, дорогая, но со вкусом подобранная, без тени фарцового кича. Они уселись рядышком на скамейке, лучась усталым довольством, такие чуждые окружающему убожеству и задрипанности. С одного взгляда стало ясно, что это дети хозяев жизни, нарождающиеся аристократы, что их автомобиль забарахлил, что они возвращаются с зимней дачи, где провели вдалеке от родителей упоительный уикэнд и всласть полакомились друг другом на крахмальных простынках.
Трудно разобраться, что я почувствовал, поневоле неотрывно глядя на них. Может, детдомовскую зависть со злобой пополам. А может, чисто умозрительное удовольствие от того, что хоть кому-то в этом распропаскудном мире живется легко. Скорее всего, и то, и другое вместе.
Ведь если копнуть поглубже, во мне обнаружится мальчишка в унылом казенном пальто и дрянных башмаках, который сквозь дырку в заборе зачарованно и обиженно таращится, как дети гуляют со своими родителями. В его обритой голове роятся дерзкие мечты, он уверен, что сразу, как только вырастет, купит себе машину и болоньевый плащ. Ворочаясь на скрипучей казенной койке, он предвкушает, как становится знаменитым героем неважно чего, его портреты напечатаны во всех газетах, он ходит во всем новом и заграничном, и киноактриса из «Кавказской пленницы» не в силах без него жить.
Потом, в заводской общаге, потом, в армейской казарме, он всегда твердо знал, что где-то вдалеке от окружающей грязи и вони есть иная, лучезарная и привольная жизнь. Чтобы приблизиться к ней, надо нещадно упражнять свои мышцы и мозг, надо быть сильным, умным и волевым всегда и во всем, и стоит показаться хотя бы краешку той жизни, вцепиться в нее зубами, и пусть попробуют оторвать. А когда незадолго до дембеля командир авиадесантного батальона вызвал его, уже старшего сержанта, разрядника, ударника и отличника, в свой кабинет и оставил для разговора наедине с незнакомым подполковником, он сразу понял, что наконец поймал свой шанс и другого долго еще не представится.
Он сразу дал согласие, дал подписку, если бы потребовалось, разгрыз бы собственную вену и подписался кровью. И стал курсантом в секретной подмосковной школе Главного разведывательного управления при Генштабе.
А много позже, сидя через два сиденья наискосок от счастливой полусонной парочки, в убогой электричке, спешащей сквозь непогоду к Финляндскому вокзалу, он вдруг разом вспомнил свои розовые фантазии и ощутил, насколько далек от него тот мир, где родились и вольготно живут те двое, их родители и друзья. Всё так же далек, ничуть не ближе, чем от детдома или казармы. Однако он уже знал достаточно о хозяевах жизни, мнимых и подлинных хозяевах жизни как таковой. Странная мысль пришла ему в голову, а что, если Командор однажды отдаст приказ убить этих двоих – именно их, именно ему. Тогда он спокойно сделает свое дело, причем без малейшего сожаления. Но и без тени удовольствия.
Вот и все, к чему пришел в конце концов мечтательный, но жадный до жизни и цепкий мальчик из казенного приюта.
Узкое, добротное шоссе стелется под колесами. Набегают перелески, разворачиваются поля, кое-где глазу попадаются ладные латышские домики. Здесь, за городом, повсюду лежит снег, чахлый и ноздреватый, обглоданный дождями. Тоже мне, зима называется.
Миную Салацгриву и вскоре уже качу по Эстонии. Когда огибаю Пярну по юго-восточной обводке, мои пастухи следуют за мной впритирку. При выезде на трассу они мигают на прощание фарами и поворачивают восвояси. Теперь за мной пристраивается бежевая «девятка», ее подфарники сигналят: точка – тире. Это уже эстонское сопровождение, до самого Таллина. «Карат» обязан работать без осечек. И их попросту не бывает.
На часах без пяти семнадцать, я сижу в парке напротив гостиницы «Виру». Свою машину оставил напротив кафе «Москва», на первой точке, ее уже наверняка забрали. Хорошенько пообедал в «Глории», прошелся по Вышгороду и за десять минут, как положено, вышел к точке. Кейс лежит у меня на коленях. А вот и сигнальщик появился, я узнаю его по букету из трех красных гвоздик. Он присаживается в отдалении на скамью и кладет цветы справа от себя. В ответ я ставлю кейс стоймя, слева. Мы взаимно подтвердили, что акция идет строго по плану.
С расстояния между нами нельзя различить черты лица друг друга. Так полагается. Чем-то опереточным отдают эти игры с сигнализацией букетом, с запретом на сближение, со всей дотошной суперперестраховкой и сверхконспирацией. Иной раз мне кажется, что Командор в детстве слишком рьяно читал шпионские романы. С другой же стороны, вреда от этих предосторожностей не предвидится, а польза вполне вероятна.
Я встаю и иду к театру, на площадке возле него припаркована кремовая «четверка» с эстонским номером. В разведшколе я слышал, будто номера для наших машин специально подбирают психологи, избегая легко запоминающихся сочетаний. Если это вправду так, они даром едят государственный хлеб. Все номера своих тачек я запоминал сразу и навсегда. Вот у этой, к примеру, 48–97, ничего мудреного.
С удивлением замечаю, что левое крыло слегка помято. В высшей степени странно, ведь машины «Карата» обязаны быть как можно неприметнее. Тем более в щекотливом деле вроде сегодняшнего. Крупную промашку дали таллинские ребята, забыли они, где служат, что ли. Придется доложить Командору, пускай пеняют на себя.
Сажусь в машину, прогреваю двигатель, который еще не совсем остыл, и трогаюсь. Третья точка совсем рядышком, за универмагом. Останавливаюсь неподалеку от перекрестка и поднимаю кнопку на правой дверце. Семнадцать-пятнадцать.
В зеркальце заднего вида замечаю человека, изображенного на фотографии из красной папки. Друга Юру, то бишь. Он одет в джинсовую куртку на меху, руки в карманах, кожаная кепочка надвинута на лоб. В его походке чувствуется нервозность; вот он увидел мою машину, пристально вгляделся в номер, затем оглянулся на ходу по сторонам.
Это не профессионал. Сразу видно, он понятия не имеет об азах нашей работы. Я чувствую некоторое замешательство. Если он не из нашей системы, то почему нас сводят по служебным цепочкам, а если из нашей, то с каких это пор мы привлекаем к работе абсолютно необученных людей. Тут что-то не так, не вяжется что-то. Между тем он распахивает правую дверцу, нагибается и развязно говорит:
– Привет другу Леше.
– Привет, Юра, – отвечаю я. – Садись. Только не Леше, а Лёне.
– Ну, извини, – бормочет он, плюхаясь на сиденье. – Перепутал.
Такой вот потрясающий, прямо-таки сногсшибательный пароль, интересно, какой придурок его выдумал и сколько у придурка звездочек на погонах.
– Ремень пристегните, – напоминаю я, трогаясь с места.
Над Таллином низко стелется облачный войлок. К шести, надо думать, совсем стемнеет. Что и требуется.
Через несколько минут выезжаю на Эндла и сворачиваю направо.
– Послушай, начальник, – говорит друг Юра, – я тут слегка подумал… Маловато башляете. Нет мне смысла мараться меньше, чем за пять кусков.
– Вот об этом говори не со мной, – невозмутимо отвечаю я. – Когда приедем и возьмем товар, ты с теми мужиками потолкуешь.
Он мрачно сопит, переваривая услышанное.
– А ты тут кто, с боку припека или кто?
– Или кто, – киваю я. – Но мое дело – десятое, понял? Ты ведь не со мной подряжался.
– Ну ладно, – ворчит он. – Смолить можно?
– Можно. Только стекло приспусти.
Вынув пачку «Экстры» и спички, он закуривает.
По всем повадкам видно, что дражайший Юра – просто шпана, мелкая шелупонь, в натуре приблатыканная. Не слишком ли много чести ему оказывает Командор? Этакое роскошное поздравление, по первому разряду… Я решительно отказываюсь что-либо понимать, хотя мое дело и впрямь десятое или там семнадцатое с половиной. Прокукарекал, а там хоть не рассветай.
При выезде с Эндла на Палдиское шоссе замечаю позади все ту же бежевую «девятку». Пастухи очень грамотно держатся в некотором отдалении. Впрочем, они могли бы ехать за нами вплотную и на боевом слоне, все равно наш Юра ничегошеньки не заметил бы.
Вот уже и городская черта остается позади.
Вынув из кармана сложенную двухверстку, разворачиваю ее на руле, прикидываю, что до красного кружочка юго-западнее Кейлы доберусь вовремя. Километров десять еще придется ехать по грунтовке, ну да, значит, в самый раз.
Друг Юра сидит, погрузившись в напряженные раздумья, наверно, по поводу вожделенных пяти кусков.
