— Вот так будет правильнее.
Немного подумал и наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискось: «Согласен. Расстрелять». И размашисто расписался: И. Сталин.
Берия помертвел.
Сталин удивленно посмотрел на него. Потом на список.
Потом снова на Берию.
— В чем дело?.. — Догадался: — А! Все перепутал. Это привычка, Лаврентий. Когда ты мне передаешь списки, я привык к такой резолюции.
Он зачеркнул слово «расстрелять», вписал сверху: «Наградить». И еще раз расписался.
— Ну и шутки у вас, — пробормотал Берия.
— «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие». А? Так?
Сталин довольно рассмеялся. Потом отдал Берии список и кивнул:
— Все. Пошутили, и хватит. Иди работай. Фотографии оставь, я их еще раз посмотрю.
Оставшись один, он закурил трубку и начал ходить вдоль стола, изредка поглядывая на разложенные на зеленом сукне снимки. Потом вызвал Поскребышева:
— Пригласи Абакумова. С докладом «о ленинградском деле».
Через час явился Абакумов с обобщенными протоколами допросов обвиняемых. Докладывал без шпаргалки, четко. Арестовано около двух тысяч человек. Получены доказательные признания по всем пунктам обвинения. Тайная антипартийная группировка. Вредительство. Секретарь ленинградского горкома партии Капустин, бывший, дал показания о своих связях с английской разведкой, назвал сообщников. Дело практически готово к передаче в суд.
Сталин полистал протоколы и вернул папку министру:
— Завершайте.
— Разрешите идти? — спросил Абакумов.
— Минутку, — остановил его Сталин. — В каком состоянии дело Еврейского комитета?
— Расследование продолжается, товарищ Сталин.
— Успешно?
— В общем, да.
Сталин уловил в голосе Абакумова нотки неуверенности и испытующе на него посмотрел.
— Этот, Пфеффер, дает показания?
— Да.
— Какие?
— Нужные.
— Формы допроса?
— Нормальные. Для острых нет никаких оснований. Полное сотрудничество со следствием.
— Условия содержания?
— Улучшенные. Две смены постельных принадлежностей. Передачи из дома. Сортные папиросы. Книги из тюремной библиотеки.
— Против ареста возражал?
— Нет. Понимает.
— Объяснили?
— Сам понял. Практически без объяснений.
— Остальные?
— Признаются.
— В чем?
— По всем пунктам обвинения.
— Все?
— Кроме Лозовского и Шимелиовича. Несмотря на активные допросы.
— Не разоружаются, значит? Это нехорошо.
— Вас понял, товарищ Сталин. Разоружатся.
— Жемчужина?
— Все отрицает. Прикажете обострить методы следствия?
Сталин подумал и отрицательно покачал головой:
— Нет. Пока не надо.
Он рассеянно перебрал фотоснимки и вернулся в свое кресло за письменным столом. Поерзал, устраиваясь поудобней.
— Значит, Пфеффер дает нужные показания, а все обвиняемые признаются. Кроме Лозовского и Шимелиовича.
— Признаются.
— Не сомневаюсь. Тогда в чем же ваши трудности? Или мне показалось, что они есть?
— Нет, товарищ Сталин, не показалось. Есть.
— Вы — честный работник, товарищ Абакумов. Не юлите. Мне это нравится, я вам уже говорил. Какие же трудности?
— Не хватает главного обвиняемого.
— Вот как? Вы имеете в виду Михоэлса?
— Да, товарищ Сталин.
— По-вашему, мое решение было неправильным?
— Я не имею права оценивать ваши решения.
— Но с точки зрения этого дела — все же неправильным?
— Да, товарищ Сталин.
— В чем?
— Слабость доказательной базы. Один свидетель — не свидетель. В главном вопросе — о Крыме. У нас только Фефер. Он говорит: «Мне приказал Михоэлс», «Мне приказал Эпштейн». Михоэлс мертв. Эпштейн мертв. С объектом Игрек Фефер не встречался. С Лозовским практически незнаком. В итоге неубедительно для любого суда. Тем более для открытого процесса.
— Серьезное соображение. Очень серьезное, — согласился Сталин. — Но я думаю, что для советского суда принцип римского права не подходит. И один свидетель может быть убедительным свидетелем. Если он сам убежден. И если его показания убедительно подтверждают другие обвиняемые. Следовательно, что становится главным? Полное и добровольное сотрудничество со следствием всех участников процесса. Всех до единого. Кстати, сколько человек проходит по этому делу?
— Около ста. Половина — в Киеве, Минске, других городах. Примерно пятьдесят — по Москве.
— Пятьдесят? — переспросил Сталин. — Слишком много. Процесс должен быть компактным. Оставьте человек пятнадцать — двадцать. Из самых. Остальных выделите в отдельное производство. Их можно будет провести через Особые совещания, меньше мороки.
— Будет сделано, товарищ Сталин.
— Эти пятнадцать — двадцать. Как они поведут себя на суде?
— Надеюсь, что правильно.
— Надеетесь? — переспросил Сталин. — Или уверены?
— Разрешите быть откровенным?
— Приказываю.
— Полной уверенности нет. Очень специфический контингент.
— Чем же он специфический?
— Евреи, товарищ Сталин.
— Вы ненавидите евреев, товарищ Абакумов? Значит, вы антисемит?
— Я ненавижу врагов, товарищ Сталин. Евреи они или татары — для меня не имеет значения.
— Для меня тоже, — кивнул Сталин. — И все-таки контингент кажется вам специфическим. Почему?
— Был один случай, товарищ Сталин. Возможно, он покажется вам незначительным…
— Интересно. Что за случай?
— Мне о нем рассказал следователь Комаров. Он проводил очную ставку Фефера с поэтом Галкиным. Галкин отказывался подтвердить показания Фефера о том, что они оба были связаны с контрреволюционной организацией «Джойнт» и выполняли задания шпионского характера. Раньше Фефер и Галкин были друзьями. Галкин вообще очень общительный человек, у него много друзей. Среди них был и Фефер.
— Ну-ну! — поторопил Сталин.
— Следователь спросил Фефера, говорил ли он правду, когда утверждал, что заключенный Галкин получал деньги от «Джойнта» за секретные сведения. Фефер подтвердил: «Да». Комаров сказал: «Не стесняйся, говори громче». Фефер повторил свое «да». Тогда Комаров обратился к Галкину: «Вот видишь. А теперь ты сам лишил себя добровольного признания вины. Понимаешь, что это для тебя значит?» После этого Галкин подошел к Феферу и поцеловал его в голову.
— То есть как поцеловал? — удивился Сталин.
— Ну, просто поцеловал. В лысину. И сказал, что он все признает и хочет вернуться в камеру.
— Не понимаю, — проговорил Сталин. — К Феферу не применялись острые форма допроса. А к Галкину?
— Применялись.
— Очень острые?
— Да. Он с трудом стоял на ногах.
— И после этого Галкин все-таки поцеловал Фефера? Действительно, специфический контингент.
— Комаров рассказывал, что он просто офонарел, — добавил Абакумов.
— Как расценил это происшествие следователь Комаров?
— Ну, как. Сказал: «Вот жиды! Все у них не как у людей».
— А как у людей? — поинтересовался Сталин.
Абакумов молча пожал плечами.
Сталин поднялся из-за стола и заходил по кабинету.
— Мы знаем случай, когда Иуда Искариот поцеловал Христа. Это был поцелуй предательства. А здесь, получается, поцелуй прощения?
Абакумов не ответил. Но Сталин и не ждал ответа.
— Получается так, — проговорил он. — Поэт Галкин простил друга, который подвел его под расстрельную статью. Надо же. Как после этого вел себя Фефер?
— Попросил отвести его в камеру и некоторое время не вызывать на допросы.
— А потом?
— Продолжал давать нужные показания.
— Пережил, значит, — заключил Сталин. Он приостановился. — Отметьте себе. Дело этого Галкина выделить в отдельное производство. В этом процессе такие нам не нужны.
— Будет сделано, товарищ Сталин.
— Теперь я понимаю, товарищ Абакумов, почему у вас нет уверенности в том, как поведут себя обвиняемые на открытом судебном процессе.
Абакумов поправил:
— Уверенность есть. Но не полная.
— А нужна полная. Абсолютно полная. Вы это понимаете?
— Понимаю, товарищ Сталин.
Сталин вновь заходил по кабинету.
Ему нужен был этот процесс.
Этот процесс был ему нужен.
Открытый. Громкий.
Чтобы он прозвучал на весь мир.
Но Абакумов прав: специфический контингент. С такими актерами Сталин еще не работал. Он работал с другими актерами. Он понимал их. И поэтому никогда не сомневался в успехе. Здесь сомнения были. А рисковать было нельзя.
Сталин вновь остановился.
— Вот как мы сделаем, товарищ Абакумов. Нужно проверить, как они будут вести себя на суде. А для этого мы устроим им суд. Настоящий суд. Но без публики. Скажем так: генеральная репетиция. Но об этом будем знать только мы. Для них это будет самый настоящий суд. С защитой, обвинением, прениями сторон. С обвинительным заключением. С выступлениями подсудимых перед вынесением приговора. Самый настоящий суд.
