Я сидел с профессором, доктором наук, руководителем научно-исследовательского института биохимии, в его служебном кабинете, обставленном светлой современной мебелью, в креслах, обитых искусственной красной кожей. Надо мною на письменном: столе возвышалась увенчанная книгой в сером коленкоровом переплете целая гора бумаг, разных оттисков из научной периодики, блокнотов и журналов. Светло-серый томик на вершине, казалось, удерживался лишь для того, чтобы опровергнуть элементарные законы равновесия. За окном на карнизе стоял ряд вазонов с заботливо ухоженными кактусами, а книжный шкаф позади письменного стола был до отказа забит научными трудами, названия которых мне ровным счетом ничего не говорили.
— Вы хотите знать, над чем у нас работал Шульц и каким он мне представлялся с профессиональной и человеческой точки зрения? Следовательно, если я правильно вас понял, речь идет о том, чтобы нарисовать его полный портрет. Разрешите полюбопытствовать: для чего?
— Полюбопытствовать вы, разумеется, можете, профессор, но я вам не отвечу. Либо отвечу так: от того, что я о Шульце узнаю, зависит очень многое…
— Хорошо, — согласился профессор. — Я вижу, вы имеете отношение к чему-то, что принято романтически называть секретной службой… Ну а смысл секретной службы, вероятно, в том и состоит, что она действительно секретная. У вас есть свои правила, и я не намерен их нарушать.
Профессору Плигалу, как видно, было свойственно быстро переключаться с одной темы на другую. Но это было не проявлением рассеянности или несобранности, а следствием способности быстро сосредоточиваться на новых вопросах.
— Если изложить то, что знаю, в весьма сжатом виде, то я бы сказал, что столь одаренных людей, каким был Шульц, в нашей области науки мало… Необыкновенно эрудированный, кроме того, как редкостное исключение среди современных ученых, полиглот, полиглот в самом широком смысле этого слова — владел многими языками; увлекался музыкой: Гайдн, Стравинский, Прокофьев; Литературой: Томас Манн, Шолохов… изучал археологию. В самом деле, это, вероятно, был последний полиглот, которого я знал… Между прочим, товарищ майор, вы обратили внимание, что об эмигрантах обычно говорят в прошедшем времени? Словно об умерших?
Я смотрел на его энергичное, мужественное лицо и сожалел, что по роду службы мне нечасто приходится встречаться с такими людьми, как профессор Плигал.
— У Шульца был один недостаток, — продолжал профессор, — в сущности, он представлял собой тип ученого, который скорее соответствовал девятнадцатому или началу нашего века. Такова уж была структура его дарования.
— Не понимаю, профессор…
Профессор закинул ногу на ногу, обхватил ладонями колени и наклонился ко мне.
— Понимаете, наука изменилась, и вместе с нею, само собой разумеется, изменились ученые. Ныне наука преимущественно дело коллективное, а Шульц был, — он опять употребил прошедшее время, — индивидуалистом, не обладавшим данными для коллективного труда. В этом смысле он и был типом ученого, который больше соответствовал эпохе, когда и естественные науки еще держались исключительно на одаренных личностях.
Я слушал его, и мне казалось, что этот высокий, седовласый человек говорит о ком-то совершенно мне незнакомом. Между Бобином моего детства и доцентом Шульцем не просматривалось ничего общего. Правда, Бобин всегда был немного замкнутым. По отношению ко всем. За исключением, пожалуй, меня. Но чтобы стать индивидуалистом, ему надо было еще вырасти, перемениться, повзрослеть…
«Ладно, значит, я прав, решив заниматься ученым, эмигрантом, заточенным в стены санатория ЦРУ и жаждущим вернуться на родину, и оставив в покое парнишку Бобина».
— Профессор, позвольте задать вопрос, который вы, безусловно, ждете от человека моей профессии: имела или могла иметь работа Шульца какое-либо стратегическое чначение?
Он снял очки и, подхватив их за дужку, стал покачивать на пальце. Потом снова надел и сказал:
— Огромное… — Немного помолчав, продолжал? — То есть стратегическое в прямом смысле… Возникает, конечно, вопрос, какую стратегию, то есть какую политическую концепцию, вы имеете в виду. Народнохозяйственную, например… Она могла бы способствовать ускорению решения многих жизненно важных проблем нашего иа-родного хозяйства. Разумеется, мы это сделаем и без Шульца. Но с его участием эта проблема была бы решена значительно быстрее. Выдающийся ум есть выдающийся ум.
— А если бы результаты его изысканий появились на Западе, это могло бы привести к производству там опасных видов биологического оружия?
— Безусловно.
Совершенно независимая информация: сводки нашей разведки и умозаключения профессора Плигала полностью совпадали.
— Если вы хотите рассматривать эмиграцию Шульца с этой точки зрения, — продолжал профессор, — тут огромную роль сыграла эта его бестия.
— Не понимаю… — заметил я, хотя все отлично понимал. Ведь слова «эта его бестия» я уже однажды слышал — их произнесла скромная пожилая женщина — Мария Шульцова. У простой женщины и у высокообразованного профессора для супруги Мартина Шульца нашлось одно и то же определение. Хотя у каждого под своим углом зрения…
— Я имею в виду его «мадам». Ведь эмигрировать вынудила его она. В институте у нас никто в этом не сомневается, а лично я в этом твердо убежден. Шульц был, — он опять сказал о Мартине в прошедшем времени, словно того уже не существовало, — человеком, в жизни крайне непрактичным. И на такой серьезный шаг, как эмиграция, он никогда бы не решился, а тем более не смог бы его организовать.
— Вы полагаете, Шульц был настолько зависим от жены, что она вертела им, как хотела?
— Не полагаю, а знаю. У нас в институте ходила шутка, наглядно отражавшая характер их отношений: «Когда Шульц получил звание доцента, она должна была получить за это как минимум орден…» — Профессор пожал плечами и продолжал: — Мне не хочется вас дезориентировать. Я отнюдь не утверждаю, что Шульц не заслуживал звания. Напротив. Но если уж вы хотите знать правду, пожалуйста. А правда такова: доцент Шульц был под башмаком у своей бывшей лаборантки. — Мой собеседник провел ладонью по лицу, разгладил на лбу морщинки. — Мне не нравится, когда научные сотрудники института женятся на своих лаборантках. Хотя, с другой стороны, — поймите меня правильно, — я не деспот и не самодур и не считаю лаборанток людьми второго сорта… — В уголках его рта заиграла улыбка. — Но положение лаборантки, подчиненное, являющееся естественным результатом организации труда в лаборатории, при супружестве очень часто нарушается, и почти всегда от этого в первую очередь страдает мужчина.
— Вы считаете, что с Шульцем именно так и случилось?!
— Безусловно. Хотя случай этот, с одной стороны, как будто исключительный, но все же вполне типичный. Да вот еще что — деньги… — продолжал профессор Плигал. — Шульц зарабатывал очень большие деньги. У него был высокий оклад, премий — я на нем не экономил. Получал он их по заслугам. Были у него и гонорары за научные труды. Хотя на них, правда, никто еще не разбогател, но закон итога действителен и для малых чисел… И представьте себе — несмотря на это, она заставляла его работать ночами — писать под псевдонимом научно-популярные брошюрки. Его, такой талант… Представьте себе… Брошюрки! Под псевдонимом «Инженер Бобин». Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы, как говорится, распространялись научные знания… Стилистически, правда, это звучит скверно, распространяться, я полагаю, может чума или холера. Да… Научные же знания передаются! Да… Вот именно… — Профессор Плигал прервал свои рассуждения и, заморгав глазами за толстыми стеклами очков, досадливо стукнул кулаком себя по колену. — Ну хотя вообще-то такие брошюры следует писать, — заговорил он снова, — делать это должны образованные люди, и только, а не ученые, занимающиеся фундаментальными исследованиями… Для таких людей, как Шульц, это не просто потеря времени, а наполовину растраченный талант… — Профессор повертел сигарету, сдул с нее пепел и продолжал: — Шульц зарабатывал более десяти тысяч в месяц. И притом постоянно у всех занимал. Когда он уехал, то, оказалось, остался должен четыре сотни самым разным людям. По мелочам — десять, двадцать крон. Брал на сигареты, на пиво. Иногда даже на сосиски. Вы можете поверить?
— Я привык ко всему. Это входит в мою профессию, — заметил я, хотя прозвучало это не слишком убедительно. — Так что же, супруга все у него отбирала, и он не мог ничего себе припрятать? Не знаю, как вы, а я, как теперь принято говорить, заначку завел себе, о которой жене и неведомо.
Профессор усмехнулся и кивнул. Но тотчас же неодобрительно завертел головой. Это была какая-то странная путаница движений, хотя вполне соответствовавшая тому, о чем мы вели разговор, н продолжал:
