— Что значит — утрачен?
— Это значит, что его больше нет… Приехали.
Он не оставил мне времени уточнить: нет Дубровина или нет контакта с ним? Водитель притормозил, перегнулся через меня и открыл дверцу. Предупредительно помог развернуть трость, когда я вытаскивал её. Они высадили меня против виллы Бургеров, отъехали на два десятка метров, уперлись в огромную, бесцветную в темноте «Вольво» и погасили габаритные огни. Бородатый очкарик в развалку, словно у него болели ноги, перебрался в «Вольво», и машина ушла.
У «девятки» двигатель работал. Они грелись. И собирались ждать.
Марина всплеснула руками и прижала ладони к губам, увидев мое лицо. Я спрятал трость за спину.
— Предъявить паспорт или сослаться на особые приметы? — спросил я.
— Да нет, все в порядке, опознаю и по битой роже. И не прячь костыль! Нога поражена ножевым, я знаю… Ты с таким конвоем подъехал! Лучшая идентификация. Я в окно наблюдала.
— Ты же их подослала. Разве не так? Большая шишка?
— Даже слишком. Для тебя. Таких не подошлешь, они сами приезжают. Но очень редко… Не думала, что он пожелает взглянуть на такую знаменитость как Бэзил Шемякин, авантюрье из Евразии… С тобой обошлись как с руководителем операции. По этим почестям можно заключить, что дела наконец-то пошли у тебя на лад?
— По вашей раскованности, мадам, можно заключить, что Рауля нет дома?
Она посмотрела мне в глаза. Я развел руками: капитулирую. И почувствовал недоброе. Наши свидания обычно развивались в обратном порядке — разговоры и колкости в конце.
Марина провела меня через гостиную к лестнице на второй этаж, подставив плечо, помогла подняться, в спальне усадила перед трюмо и выдвинула ящичек с кремами и мазями. Я закрыл глаза, отдаваясь ласке её пальцев. И тут же открыл, оглянулся.
— Если не ошибаюсь, это односпальная кровать? — спросил я.
— Мы с тобой умещались и на меньших лежаках.
— Марина, а где спит Рауль?
— По соседству. Там, где тебя уложили после побоища на шоссе у Керну.
— И…
— Рауль Бургер и Дечибал Прока любовники. Даже больше. Они семья. С флотских времен. В экипажах, особенно гвардейских, такое случается. Море, знаешь ли, дальние походы, долгие беседы, боевое братство и все такое… Кстати, Толстый Рэй того же голубого цвета, как и вся его банда. Странно, что они состоялись в контрабанде, а не в шоу-бизнесе…
— И ты…
— И я. Лесбиянка в чистом виде, — сказала она, разворачивая меня к зеркалу.
— Откровенность за откровенность. Признаюсь, и я не безгрешен. Я неисправимый лесбиянец. Меня всегда интересовали женщины.
— Даже слишком… А теперь потерпи, минут пять, — сказала она. Сделаю тебя негром. В приличном месте, где зажигают лишь свечи, сойдет. Положи руки на столик, я выкрашу их тоже… Нет, ладони не поворачивай, они у негров с изнанки светлые. Забыл?
Я — в негритянском гриме — и Марина — без макияжа — постояли у кроватки дочери. Утиный носик, линия пухлых губ и высокие скулы напомнили мне папу. Что бы он сказал? Господи, я ничего, совершенно ничего умилительного или особенного не чувствовал, кроме нежности и удивления чем-то хорошим, столь редко случающимся в моей жизни. Что тут скажешь? Красивый здоровенький ухоженный ребеночек, наше родимое дитя андерграундского, выражаясь выспренно для прикрытия адюльтера, морганатического брака.
Полагалось что-то сказать, и я высказался насчет того, что мы произвели на свет божий достойный образчик в целом удовлетворительно развивающейся породы. И добавил, что если сравнивать с растительным миром видимо, породы гидропонной, с воздушными корнями. Ибо где же та почва, в которой её, Марины, и мои корни?
Марина сказала, что так и должно быть, все нормально, что бы я там ни болтал. Ведь все нормально у нас, не так ли?
— Давай ещё разок убедимся в этом прямо сейчас, — предложил я.
Я обнял Марину, чувствуя её всю, всю, от шелковистых рыжих волос и шеи, с едва приметной рисинкой-бородавкой на изгибе у левой ключицы, до пальцев ног, на которых она приподнялась, чтобы только прикоснуться губами к раненой мочке уха.
Потолстевшая Мурка заглянула в спальню, выгнула спину и запустила когти в ковер.
— Брысь! — сказала Мурке Марина, отталкивая меня.
Она придирчиво оглядела мои свитер, джинсы и деревенской вязки носки. Махнула рукой: там, куда нам ехать, в полумраке сойдет. Наверное, мою африканскую внешность вытягивал на нужный уровень эксклюзивный аксессуар трость с мельхиоровым набалдашником.
Старший не поленился выйти из «девятки», чтобы открыть Марине дверцу. Едва я сел следом, младший носитель белесых бакенбард, не спрашивая, куда рулить, мягко и споро переключая скорости, словно на гонках, за несколько секунд разогнал машину до ста с лишним километров.
Когда мы продвигались между столиками через темный зал джаз-клуба гостиницы «Палас» за метрдотелем, освещавшим ковер под ногами крохотным фонариком, вступило банджо. Сдавший ему импровизационный черед ударник, не сумев притормозить вовремя, так и въехал с шипением своих тарелок в ритм зазвеневших струн. Попрал закон жанра, в котором все одновременно — и шаманы товарищества, и единоличники, так что соваться в чужую долю игры заказано. Но попрал так легко и удачно, что некоторые зааплодировали, а струнник кивнул.
— Это кто такие? — спросил я метрдотеля, когда он усадил нас очень хорошо, близко к задымленной эстраде и так, что мы видели слабо освещенный вход и всю темноту вокруг, нашпигованную язычками свечей.
— Группа «Балтия-джаз» называется, достаточно понуро играют…
— Понуро? — переспросила Марина.
— Ну, да, мадам. Иначе не скажешь, — ответил он, выключая фонарик, а когда чиркнул зажигалкой над свечой на нашем столике, она высветила ироничную улыбку профессионала. — Сейчас пришлю официанта…
Марина заказала нам обоим бурбон.
Я вспомнил, что отдал промокший бумажник Проке — подсушить к утру документы и деньги.
— У нас здесь номер на сегодня, — сказала Марина. — Не беспокойся о деньгах. Мы ведь семья с этой ночи.
Кто её знает, что она имела в виду под «семьей». И я подумал, что поступил осмотрительно, припрятав «ту» бумагу до поры до времени в кармане у Рума, сидящего теперь под охраной москвичей в лавке Велле. Вдруг понятие «семья» в представлении Марины предполагает и обыск спящего?
На эстраде начинали препарировать спиричуэлс двадцатых — «Господь, я на пути».
— Ты что-то задумала, Марина? — спросил я.
— Да, — сказала она спокойно. — Расстаться наконец с таким, каким ты был до этой ночи. Давай похороним его вместе!
— Будет надгробная речь?
— Будет. Ты — неудачник, Бэзил. Неудачник во всем. Тебя подставляли все, кому только не лень. Доверчивый неудачник, наивный неудачник. Завтра обменяют генерала Бахметьева на какого-то субъекта из Калининграда. Вот чем закончился твой обезьяний бизнес. Русского на русского… А оператор и ты планировали покушение! Сколько суеты и дешевой конспирации! Надувались, надувались и сделали наконец-то большущий пук-пук в балтийскую водичку!
— Зачем ты мне это говоришь?
Она не знала о захвате Рума.
— Потому что никто другой не скажет. Раз. И два — ничего у тебя в России не получилось. Ничего! Ты оказался в могиле… Не знаю, как сказать получше. Беспрестанная бестолочь и нескончаемая нищета наводят на мысль о генетической катастрофе потомков устроителей комбедов и танковых туров в Европу. А ты решил стать частью их населения… Вляпаться в гуманитарный Чернобыль. И твой брак… Эта Наталья. Ну, из Австралии клуха конопатая, которая…
— Скоро родит, — сказал я. — Шлайн разговаривал с ней по телефону, и она просила передать, что все подтвердилось. Он не знал, что именно. А я ждал эту новость. Так что давай забудем остальное. То, что ты сказала. Это звучало слишком научно, почти политика… Не для болтовни в джаз-клубе, верно? Выпьем за надежду, что я… что мне удастся подправить качество, как ты говоришь, тамошнего населения.
Мы выпили до дна, и она помахала официанту, чтобы принес еще.
— Для чего-то ты готовила эту речь, так? — спросил я.
— Я хочу, чтобы ты женился на мне, Бэзил Шемякин. Это официальное предложение.
— И ты сделала здесь все, чтобы я не мог от него увильнуть? Возникли, так сказать, обстоятельства, когда порядочный молодой человек обязан жениться, верно? Загнала в задницу, из которой вылезают либо вместе с дерьмом, либо без него, но с твоей помощью? Давай не жеманиться… Ты вербуешь меня?
— Я спасла тебя, Бэзил, дважды спасла от неминуемой гибели…
— Вытягивая нужные тебе сведения и подставляя то одним, то другим. Я правильно понимаю?
— Это не профессиональная, это — моральная оценка. Не стоит тебе совсем уж распускаться до такой степени, Бэзил. Я люблю тебя. У нас есть дочь. Мы вполне ладим в постели. Что ещё нужно?
