Тогда, вероятно, и другие убедятся, что только я, моя партия и сегодняшнее немецкое государство способны остановить большевистский колосс. Если же судьба решит иначе, я как бесславный беглец исчезну со сцены мировой истории. Но я был бы в тысячу раз более трусом, если бы покончил с собой в Оберзальцберге, чем оставшись здесь и погибнув. Я остаюсь фюрером, пока реально могу руководить. Но я не могу руководить, сидя где-то на горе, для этого я должен иметь авторитет в армии, которая должна слушаться меня. Если здесь я добьюсь победы, как бы тяжело это ни было, я снова получу право устранить те инертные элементы, которые долго мешают мне; потом я буду работать с генералами, хорошо зарекомендовавшими себя. Лишь героическое самообладание позволит нам выстоять в это тяжёлое время. Я никому не позволю сбить себя с пути, уготованного судьбой.
Встав с кресла под взгляды участников совещания, Гитлер вышел из комнаты. Оно продолжилось в его отсутствие, и никто из оставшихся даже не задумался над тем, как в этот день был одинок Гитлер на виду у всех.
Поездка к любовнице для Фегеляйна обернулась сущим разочарованием. Он не предусмотрел, что Шарлотта станет отпираться и не признается в том, что она является британской шпионкой. Она отрицала все его подозрения и в милом неведении разводила перед ним руками, что только вызывало в нём бессильное бешенство. И Фегеляйн вынужден был самому себе признаться, что проиграл, так как группенфюрер не имел на руках веских доказательств её связи с англичанами, что само по себе означало то, что он стал действовать слишком рано. В такой щекотливой для себя ситуации Фегеляйн предпочёл отступить. В расстроенных чувствах он поспешил на рассвете выехать из Берлина в Фюрстенберг. В дороге он заметно нервничал, лицо его приняло болезненное выражение, что вызвало замечание его телохранителя, Германа Борнхольда:
– На вас лица нет! С вами всё в порядке, группенфюрер?
Вопрос озадачил Фегеляйна, и он попытался слабо улыбнуться, но ответил:
– Да, Герман! Бывало и лучше.
– Что-то вы, шеф, сегодня совсем не в духе.
– Верно, подметил, Герман, хвалю! На то есть своя причина. – Тут из груди Фегеляйна вырвался судорожный вздох. – Всё, чему мы 12 лет были верны, увы, завтра окажется мёртвым. Как к нам порой проявляет несправедливость жизнь! До сих пор не могу понять, что творится в рейхе.
– Никто этого не знает, зачем же нам мучиться наперёд? – улыбнулся рядом сидевший собеседник.
– Только СС способны навести в рейхе дисциплину и порядок. Вермахт и люфтваффе не смогут повлиять на военную ситуацию в стране в целом. Это придётся сделать нам – ордену СС. Тем оставшимся в живых офицерам, кто сможет правильно распорядиться отпущенным нам временем. – Не понимаю!
– Тут и так всё понятно. Сейчас в рейхе всё поставлено с ног на голову, везде мы видим разрушения, хаос и неразбериху. Требуется авторитетная сила, а она есть только у СС.
– Мне так нравился Берлин, а теперь что? Город на глазах превратился в призрак смерти, возникает такое ощущение, как будто и вовсе не было его.
– Я решительно не собираюсь умирать в Берлине и не намерен присоединяться к маньякам, живущим в бункере. Вальхалла хороша для фестиваля в Байрёйте, но не для меня. Вот и Геббельс думает поручить СС взорвать весь комплекс бункера с помощью тринитротолуола. Это место стало сумасшедшим домом.
– Мы присягали на верность фюреру!
– Спасибо, Герман, за напоминание! – горькая усмешка скользнула по губам Фегеляйна. – Благодаря ей мы находимся в заколдованном круге. Я не вижу света в конце туннеля. Как нам найти и подобрать нити прежней жизни? Ты понимаешь, я о чём? Гитлер чаще думает о смерти, чем мы с тобой, – о жизни. Полнейший бред! И мы должны сидеть сложа руки, и смотреть, как он тянет нас всех за собой в могилу. Нет уж, увольте.
– Но это же дезертирство, группенфюрер! – изумился телохранитель. Речь Фегеляйна повергла его в трепет.
– Называй это, как тебе хочется, но я больше не игрок! – ответил на это предостережение Фегеляйн. – Мой час спасения определит судьба!
К назначенному времени Мюллер лично явился в бункер. Это подземное сооружение из 16 помещений не вызывало в нём к себе доверия. Мрачное, плохо проветриваемое, но надёжное бомбоубежище не могло вместить в себя радость жизнью, а навевало посетителям одну смертную тоску и желание поскорее отсюда выбраться. Ему самому становилось не по себе, когда его, шефа гестапо, подвергали унизительной процедуре обыска, шарили по его карманам, извлекая наружу носовой платок, норовили словесно задеть, и он, как и остальные, вынужден был всё это терпеть, так как неповиновение приравнивалось к измене. Они все были заложниками системы, в том числе и охрана фюрера, – оставалось лишь подчиниться. После всего этого он обязан был оставлять на вахте шинель и пистолет. Портфель тоже осматривался, и в последнее время Мюллер решил совсем от него отказаться, предпочитая держать в голове всё то, что он собирался при личной встрече сказать фюреру. Адъютант Гюнше, вежливо и почтительно встретивший группенфюрера на одном из контрольно-пропускных пунктов, предложил ему пройти к кабинету, при этом не забыв напомнить, что фюрер ждёт его.
– Я рад, Отто, что фюрер всегда помнит, что я существую! – сказал Мюллер, идя по ковровой дорожке лестницы. Каждая из них имела герметичный тамбур со стальными дверями. – Когда нации понадобится карающая рука гестапо, тогда фюрер вспоминает о Мюллере.
– Такая у нас служба, группенфюрер! – отпарировал в ответ Гюнше. – На войне, как на войне. Пока не вздёрнут, я буду верить в победу! Фюрер всегда видел в гестапо один из инструментов своей власти, и вы, группенфюрер, годами верной службы вполне оправдали такое доверие.
