— Именно!
— Но почему?
— Потому что я должен заниматься делами в порядке их поступления. А если проще, то мне необходима «Дженис индастриз».
— О нет! Нет. Этого не может быть. Ведь вы же знаете, что представляет собой эта компания.
— Я знаю, что она выполняет свои функции, и знаю, что ее можно контролировать. А больше мне ничего и не нужно знать.
— Сегодня — да. Но завтра? А через несколько лет? Все уже будет разрушено!
— Не думаю!
— Вы не должны допустить этого!
Внезапно президент с силой хлопнул ладонями по ручкам кресла и встал.
— Допустить можно что угодно. И всегда есть риск, во всем. Каждый раз, входя в эту комнату, я рискую, а выходя — подвергаюсь опасностям. Послушайте меня, Тривейн. Я глубоко верю в способности нашей страны служить лучшему, что есть в людях, служить всему человечеству. Практически я допускаю, что в этом служении добру могут быть и отступления, и махинации... Вас это удивляет? А зря. Вы, несомненно, знаете, что далеко не все мечи можно перековать на орала, что Каин убьет Авеля, а угнетенные сдохнут, дожидаясь невероятных благ и райских удобств в какой-то второй жизни. Им нужны реальные достижения уже сейчас... И независимо от того, нравится вам это или мне, «Дженис индастриз» делает в этом направлении немало нужного. Я глубоко убежден, что «Дженис» вовсе не угроза. Ее можно обуздать. И использовать, мистер Тривейн, использовать.
— При каждом новом повороте, — мягко добавил Хилл, заметив, каким ударом оказались для Тривейна слова президента, — человек пускается на поиски новых решений. Помните, я говорил уже вам об этом? Так вот, решение — и есть эти самые поиски. То же самое и в случае с «Дженис индастриз». Президент абсолютно прав.
— Нет, не прав, — спокойно, но с глубокой болью сказал Эндрю, не спуская глаз с человека за письменным столом. — Это не решение. Это падение. Сдача позиций.
— Напротив. Вполне работоспособная теория. И очень подходит к нашей системе.
— Значит, плохая система.
— Возможно, — согласился президент, потянувшись за какими-то бумагами. — К сожалению, у меня нет времени для подобных дискуссий.
— А вам не кажется, что вы должны?
— Нет. — Человек за письменным столом на секунду оторвался от бумаг. — Мне нужно руководить страной.
— Господи...
— Читайте мораль где-нибудь в другом месте, мистер Тривейн. Время, время — вот что дорого. Ваш доклад принят.
Затем, как бы вспомнив о чем-то, президент отложил бумаги и протянул над столом правую руку.
Тривейн не шелохнулся, не двинулся с места.
Он не принял руки президента.
Войдя в зал суда, Пол Боннер огляделся в поисках Тривейна. Это оказалось непросто: зал был набит до отказа, в гуле голосов трудно было что-либо разобрать. Репортеры требовали заявлений, со всех сторон, ослепляя собравшихся, щелкали фотокамеры. Эндрю был здесь на утреннем слушании, и Пол нашел странным, что он не остался — хотя бы ненадолго, — чтобы выслушать решение суда.
И оно состоялось.
Через час и пять минут все было кончено. Оправдан.
Боннер не волновался. По ходу процесса он все более убеждался в том, что его собственный армейский адвокат справился бы с работой и без элегантного, острого на слова адвоката Тривейна. Но вместе они тоже кое-что значили! Достойные, уважаемые люди, они упоминали де Спаданте и его помощников с нескрываемым отвращением. Успех их совместной деятельности выразился в том, что многие члены жюри присяжных одобрительно кивали, когда защитники предложили им сделать выбор между солдатом, несколько лет рисковавшим жизнью в джунглях, защищая национальные интересы, и братьями-разбойниками, готовыми ради денег эти самые интересы растоптать.
И все же, где Тривейн?
Боннер пробивался сквозь толпу к выходу. В ответ на приветственные крики и дружеские похлопывания старался изобразить на лице благодарственную улыбку. Заявление для прессы он обещал сделать позже, повторяя готовые клише о своей безграничной вере в юридическую систему страны.
Эти пустые, ничего не значащие фразы вызвали у него глубокое отвращение: он-то знал, что творится на самом деле. Меньше чем через месяц ему придется испытать на себе, что значит ярость военных. Этой схватки ему не выиграть. Ее исход предрешен.
Выйдя из здания суда, он оглянулся на военных, сопровождавших его, и поискал глазами коричневый седан, который должен был увезти его обратно, в камеру. Однако машины не было. Вместо этого к Боннеру подошел незнакомый сержант в новенькой форме и сияющих ботинках.
— Пожалуйста, следуйте за мной, майор.
Автомобиль, ожидавший их на тротуаре, оказался бежево-перламутровым лимузином, над которым развевались на декабрьском ветерке два флага: по одному с каждой стороны кабины. Боннер легко распознал четыре золотых звезды на красном поле полотнища.
Сержант распахнул заднюю дверцу, приглашая майора сесть в машину, но тут на них со всех сторон набросились газетчики, засыпая Боннера вопросами и ослепляя его вспышками фотокамер. Полу не пришлось ничего объяснять: они сами мгновенно узнали генерала, сидевшего в глубине лимузина. Это был председатель Объединенного комитета начальников штабов Соединенных Штатов.
Генерал не шелохнулся и не ответил на приветствие Боннера, когда тот сел с ним рядом. Он смотрел прямо перед собой, на стекло, разделяющее водителя и очень важных пассажиров.
Сержант, пробившись сквозь толпу репортеров, сел за руль. Автомобиль тронулся с места: сначала медленно, разгоняя гудками запрудившую дорогу толпу.
— Этот небольшой спектакль был заказан заранее, майор, — отрывисто проговорил генерал, по-прежнему не глядя на Боннера. — Надеюсь, он вам понравился.
— Судя по тону, вам он совсем не нравится, сэр. Генерал — старший по чину — бросил беглый взгляд на майора и снова отвернулся. Потом потянулся к карману на дверце автомобиля и достал оттуда конверт.
— Второй приказ, который я получил, — передать вам лично этот конверт. Этот приказ точно так же мне неприятен, как первый. Все — отвратительно!
Он передал конверт майору, тот смущенно поблагодарил. По штампу в левом верхнем углу Боннер понял, что послание поступило из министерства армии, а не из Объединенного комитета начальников штабов. Надорвав конверт, Боннер извлек страничку с текстом — копию письма из Белого дома министру армии, подписанную президентом Соединенных Штатов.
Фразы были лаконичны и четки и не оставили никакой возможности ошибиться; писавший был в ярости.
Президент давал указание министру армии немедленно положить конец всем безосновательным обвинениям в адрес майора Пола Боннера. Предписывалось присвоить Боннеру чин полковника и в течение месяца перевести в военную академию для соответствующей переподготовки. По завершении переподготовки в академии — через шесть месяцев — полковник Боннер должен быть прикомандирован к Объединенному комитету начальников штабов в качестве офицера связи.
Боннер медленно вложил письмо в конверт и молча выпрямился на сиденье рядом с генералом. Устало закрыв глаза, он подумал об иронии всего происходящего.
И все же он оказался прав. Вот что самое главное.
Теперь он вернется к своей работе.
Что, собственно говоря, знают эти бобры?
Тем не менее он чувствовал странное, совершенно непонятное беспокойство. Может быть, из-за внезапного повышения? Прыжок сразу через две ступеньки. Невероятно, но события странным образом совпали с тем, что сказали ему тогда, на скользком склоне в Коннектикуте. Они совпали со словами, результатом которых стала разодранная в клочья кожа и смерть.
Но лучше всего не думать об этом. В конце концов, он профессионал.
А наступало время профессионалов.
* * *
Йан Гамильтон ласково потрепал по мокрой шерсти своего ретривьера. Огромный пес только что проделал путь по покрытой снегом тропинке и обратно, чтобы принести брошенную хозяином палку, и теперь преданно смотрел ему в глаза, ожидая похвалы.
«Прекрасное воскресное утро», — подумал Гамильтон. Еще десять дней назад он не был уверен, что сможет продолжить свои любимые воскресные прогулки, а уж тем более на берегу озера Мичиган.
Теперь все изменилось. Страх ушел, вернулась привычная бодрость, а вместе с ней и чувство уверенности в завершении начатого. Какая ирония судьбы! Единственный человек, которого он боялся, единственный, кто действительно мог всех их уничтожить, сам ушел с поля боя.
Или не сам?
Не важно, главное, что стратегия, которую предложил он, Гамильтон, сработала. Арон Грин чуть не упал со страху в обморок, Армбрастёр в панике заговорил об уходе в отставку, Купер... Ах, этот бедный, загнанный в угол, лишенный воображения Купер удрал в свои вермонтские горы, взмокший от ужаса.
И только он, Йан Гамильтон, продолжал держаться.
Честно говоря — прагматически говоря — он чувствовал свою безопасность, причем гораздо глубже, чем другие. Потому что знал: единственное, что надо делать, — ждать, пока Тривейн представит «сокращенную» версию своего доклада. Как только это случится, кто примет, кто может принять решение, позволяющее ему представить доклад в первоначальном виде? Да никто! Его одежда к этому времени будет уже гореть сверху и снизу с двух сторон. Тривейн окажется в ловушке — из-за компромисса, на который пошел, и нужды правительства в равновесии.
