Девид Хьюсон
Земля обетованная
Колеса каталки перестают скрипеть. Я осмеливаюсь открыть глаза. Вижу кого-то нового. У него лицо кукольного Энди Уорхола – стеклянный блеск ярких глаз, стоящие дыбом белые волосы. Лошадиные желтые зубы застыли в улыбке. Искренности в ней не больше, чем у продавца, пытающегося втюхать дешевое средство после бритья.
– Привет! – радостно произносит он, глядя на меня. – Добрый день, сэр. Хороший денек. Солнышко. За окном птички поют.
Старомодная речь не соответствует экстравагантному облику. Я помню такие голоса… там, в той жизни. Скучающая, желчная интонация человека, вынужденного каждый день за зарплату исполнять рутинные обязанности.
– Очень громко, я бы сказал.
Он делает театральную паузу, словно дожидаясь ответа. Я не слышу ничего, кроме воя кондиционера и писка флуоресцентных ламп. Этот дурацкий шум звучит в моих ушах двадцать три года, три месяца и четыре дня.
Тем не менее пытаюсь заговорить. Слова выходят неполные, скомканные. На речь подействовал седативный укол, который мне вкатили, прежде чем привязать к качалке.
– Да, да, да…
Он сердится. Не нравится, что его перебивают.
– Я тоже люблю птиц. Ну а кто их не любит? Прошу не разговаривать. Между прочим, некоторые из нас здесь работают. Или пытаются работать.
Меня ослепляет яростный свет хирургической палаты. На мгновение белые волосы превращаются в нимб, вырастающий из тонкой, почти девичьей шеи.
– Меня… зовут… Мартин. – Человек в зеленом комбинезоне произносит эти слова очень медленно и отчетливо, словно говорит с идиотом. – Зови меня Мартин-медик. Зови Богом. Называй, как угодно. На самом деле я твой добровольный спутник в коротком, но важном путешествии. Это работа, приятель. Кто-то должен ее делать.
Вижу, как он достает что-то снизу, вне моего поля зрения. На тележке среди аккуратно выстроившихся в ряд инструментов и готовых к использованию склянок стоит серебристый сосуд в форме почки.
Мартин-медик поднимает правую руку. В ней шприц, длинный, блестящий и пока пустой.
– Деньги на пиво, неполный рабочий день, понимаешь? – говорит он.
Нагибается и глубоко втыкает иглу в мою правую руку. Ищет вену, находит ее и, оставив иглу на месте, закрепляет ее пластырем.
– Я имею в виду работу по убиванию людей, – добавляет Мартин и нажимает на иглу, так что становится больно. Весело вскрикивает: – О! – Сверкает желтыми зубами. – У нас с тобой есть нечто общее.
Я снова что-то мямлю, но не слышу слов. Мартин убирает шприц и берет несколько ампул. Разговаривает сам с собой. Выходит, что я подслушиваю.
– Тиопентал натрия.[1] Проверяем! Физиологический раствор. Проверяем!
Двумя тонкими женственными пальцами прикасается к моей руке и промокает место укола ватным тампоном.
– Старая фельдшерская привычка. Глупо, сам понимаю. К чему я тут со своей гигиеной? Словно это сейчас имеет значение.
Он берет две ампулы и проводит ногтем по наклейкам.
– Пятьдесят кубиков панкурония.[2] Пятьдесят кубиков хлористого кальция.
Он выглядит довольным. Стеклянные голубые глаза снова уставились на меня.
– Послушай, приятель. Это важно. Это последняя важная вещь, которую ты услышишь. Сначала я вколю тебе панкуроний, и ты уснешь. Сразу, как младенец. Сон у них не всегда приятный. Когда-то ты был отцом. До того как… Ну, а стало быть, и сам знаешь. – Он подносит склянку к глазам. Близоруко щурится. – Сейчас промою катетер. И после этого – панкуроний.
Он поднимает новую ампулу, так чтобы я видел, а потом поворачивается и показывает ее другим людям. Я смутно вижу их слева от себя за стеклянной перегородкой. Едва различаю темные костюмы и суровые лица – так уж заведено в подобных случаях, хотя добрая половина этих людей думает, что в такой день следует бросать в воздух шляпы и, забравшись на крышу, визжать от радости.
Мартин демонстрирует им склянку, ведь для этого они и собрались. В каком-то смысле эта вещь принадлежит им.
Медик снова поворачивается ко мне и говорит быстро, деловым тоном:
– Возможно, тебе это уже известно: панкуроний – серьезное средство. Он парализует диафрагму, легкие. Быстро, чисто. Считай, тебе повезло. Это гораздо лучше электрического стула. Намного гигиеничнее. Открою тебе один секрет. Хочешь знать, что происходит, когда людей поджаривают? Они обделываются. Все до одного.
Мартин вздыхает.
– Где, спрашиваю вас, человеческое достоинство? Если мы должны делать эту работу, а, глядя на тебя, я вижу, что должны, то лучше соблюсти внешние приличия. Согласен?
Кажется, что в горло мне засунули ватный тампон. Я не смогу закричать, даже если постараюсь.
– Смотри!
В его руке снова шприц и другая ампула. Я вижу на наклейке название фармацевтической фирмы, которое мне кажется смутно знакомым. Когда-то, очень давно, в другой жизни, мы покупали Рики лекарство от кашля. На тех бутылочках был тот же логотип. Лекарство было сладким на вкус. Сыну оно так нравилось, что он притворялся, будто кашляет, и мы его покупали.
– Так… – бормочет Мартин. – Тиопентал в тебя закачан, а панкуроний его догоняет. Ты не слишком хорошо дышишь, но ты еще не умер. Понятно?
Еще одна склянка. И знакомый брэнд на бумажной наклейке.
– Так… набираю физиологический раствор. А теперь наконец хлористый кальций. Слушай, – когда с тобой разговаривают!
Что-то в этот момент всплыло в памяти: в тот раз Рики подхватил простуду. В мозгу возникла картина: маленькая комната. Мы отдали ее в распоряжение сынишки, едва он научился говорить. Обои с мультяшными персонажами. Кровать, слишком большая для малыша, но Рики сам ее захотел. Мы уступили. На пятый день его рождения я припер ее по старым ступеням дома на Оул-Крик.[3] Стоял рядом с сыном, держал его за руку, а Мириам стелила постель: белые хлопчатобумажные простыни, плотные, замечательные. Кровать поставили у окна. В комнату заглядывала цветущая яблоня.
Кровать. В мозгу вспыхивает еще одно воспоминание. Мы вдвоем между сбившихся простыней. Я не уверен, хочет она этого или нет. И вдруг Мириам улыбается и говорит: «Иногда хорошо, когда медленно. Иногда – когда быстро. Сегодня…»
Рики сейчас исполнилось бы двадцать восемь. Может, у нас были бы внуки. Из пыльной темноты поднимается еще одна картина.
– Слушай меня! – приказывает Мартин и больно крутит иглу катетера в моей руке, он старается привлечь мое внимание.
Воспоминание – пятилетний мальчик в кровати. Я читаю ему сказку Доктора Зюсса,[4] еще не сняв полицейской формы. Воспоминание тонет в темноте, а мне больше всего на свете хочется вернуть его из глубин потерянного, затуманенного мозга.
Ампула прямо перед моими глазами. Я вижу, что логотип на ней изменился. Тот, что я видел на бутылке с детским лекарством, был гораздо ярче.
– Это, – с расстановкой говорит Мартин-медик, – тебя убьет. Скоро, секунд через тридцать, произойдет остановка сердца. Ты потеряешь сознание. Не будешь чувствовать ничего. Печально. Думаю, мы смотрим на…
Он смотрит на свои часы. Подделка под «Ролекс». Слишком толстые и блестящие для настоящих, и металлический браслет чересчур громоздкий. Я вижу секундную стрелку, бегущую быстрее, чем следует.
– Мм… осталось две минуты. Максимум три. Я пойду завтракать, а тебя вымоют для ящика. Никаких изысков. Платить никто не захочет. Сам понимаешь. Ты просто топливо, Бирс. Не больше и не меньше.
Мартин прикладывает палец к ямочке на подбородке и о чем-то задумывается.
– Апельсиновый сок. И фрукты. Манго и что-нибудь из цитрусовых. Надо следить за здоровьем. Есть вопросы?
Я снова пытаюсь заговорить, но мешает снотворное. В голове тяжесть и бесформенные, ускользающие мысли.
Медик смеется.
– Нет, нет, нет. Это риторический вопрос. Я слышал его миллион раз. Ты понимаешь. Есть ли жизнь после смерти? Хочешь знать мое мнение? Людям, которые задают этот вопрос, следовало бы подумать: а была ли жизнь перед смертью? Честно…
Он берет второй шприц, вставляет длинную иглу в ампулу и проверяет уровень.
– Есть и еще один вопрос, который я постоянно выслушиваю. Хочешь знать, сколько мне платят за это скромное маленькое профессиональное задание?
Мартин качает головой, словно и сам не может в это поверить.
– Сто пятьдесят в час, минус налог. Немного, мой друг.
Примолкает. Яркие глаза больше не блестят.
– И все же позволь тебе кое-что сказать, – говорит он.
Игла приближается, перед моим лицом серебряная стрела. В руке, которая ее держит, ни дрожи, ни малейшего колебания.
– Я сделаю это бесплатно. Я сам готов заплатить. Это…
У него безупречная кожа. Бледная и слегка загорелая.
