– Папа, папа, папа!
Сейчас я хочу умереть. В голову пришла сумасшедшая мысль.
Их трое.
Мысль новая. Все долгие годы заключения я пытался извлечь хоть какие-то воспоминания из черного болезненного прошлого, однако напрасно копался в пустом колодце незнания. Сомневался сам в себе.
Мое поведение приводило их в ярость – судью, присяжных и даже бывших друзей.
Я не хотел признаться сам себе, я себя наказывал. Не мог спать ночами. Закрывал глаза и видел их лица такими, какими они были, когда я собрался с силами и приполз по лестнице наверх. Лежал, собирая силы. Не мог добраться до телефона. Не знаю, сколько времени прошло, когда к дому, гудя сиренами, подъехали полицейские автомобили. Полиция высадилась в наш тупик между заброшенным складом и маленькой фабрикой на окраине новорожденного города.
Я не мог рассказать им, что произошло, потому что я просто не знал. Я не знал, жертва ли я или исполнитель, как думали они.
– Вас трое, – бормочу я, а мои отекшие и пересохшие губы едва шевелятся. – Трое…
– «Вас трое». Что, скажите на милость, это означает?
Я по-прежнему лежу на твердом плоском хирургическом ложе, в том же белом медицинском одеянии, которое носил в камере смертника. Это место было другим. Здесь есть окно, в него заглядывает летнее солнце. Я вижу высокий забор и караульную вышку с тремя воронами на крыше. В отдалении, со стороны Вермонта, что-то вроде небоскребов и сверкающих башен. Они не такие, какими я их запомнил. Ведь в тюрьме Гвинет я провел двадцать дна года, в отделении, предназначенном для людей, осужденных на смерть. Я и понятия не имел, как выглядит сейчас город.
Ломаная линия монолитных офисных высоток с логотипами различных фирм, похожая на поставленные вертикально могильные плиты, исчезла, как только я начал припоминать низкие, закопченные офисные здания, которые, как мне казалось, должны были стоять на этом Месте. В поле моего зрения вошел чернокожий человек в темно-синем костюме. Он склонился надо мной и отстегнул ремни, привязывающие меня к столу.
Его голос показался мне знакомым.
– Стэплтон? Неужто ты?
В горле болезненно пересохло. Голова кружилась. Я не знал, сплю я или нет, и как мне это выяснить.
– Что? Ну а кто еще? Кто, кроме меня, вляпается в такую работу? Ну что ты там бормочешь? Соберись.
Ремни упали. Я приподнялся и уселся на край кровати. В руках пульсировала боль. Я взглянул. Катетера больше не было. Все, что видел, – след от укола на вене и желтый синяк вокруг него. Мартин-медик с белой шевелюрой и яркими голубыми глазами, должно быть, не доделал свою работу, пока я был без сознания. Рядом со мной был Стэплтон, человек, который когда-то ездил рядом со мной на полицейском мотоцикле, худой черный человек из Сент-Килды. У него за плечами – темное прошлое, но он постарался заработать авторитет на службе. В результате его повысили, и перевели от нас.
– Долго я был в отключке?
Стэплтон глянул на свои часы.
– Три часа. Тебя не развязывали, чтобы ты ненароком не упал и не разбился.
– Если бы это случилось, я никогда бы не проснулся.
– Ты на свою беду всегда был слишком быстр. Они просто хотели сделать все, как следует. Эти ребята обучены убивать людей, а не оживлять. Поэтому им требовалась помощь специалиста.
Я сильно ущипнул его за руку.
– Эй! – заорал Стэплтон. – Что ты делаешь?
– Проверяю: снишься ты мне или нет.
– С тебя станется. Такие, как ты, могут засунуть таких, как я, в свои дурацкие сны.
– Ты меня даже не поприветствовал, Стэп.
– Заметил?
Вид у него был грустный. Впрочем, веселым он никогда и не был.
– Что я делаю здесь. Что?…
Стэплтон яростным взглядом заставил меня замолчать.
– Говорю я, а ты слушай. Тебе чудом выпал второй шанс, чтобы выпутаться. Вероятность невелика, но она есть. Мне плевать, как ты на это посмотришь. Сейчас я тебе кое-что скажу, а потом уйду. Решение за тобой. Поведешь себя умно либо окажешься в дураках. В любом случае никому, кроме тебя, до этого нет никакого дела.
Он вынул из кожаного кейса пачку документов. Я заинтересовался. Стэплтон, которого я знал до того, как он оставил службу, никогда не носил кейс. Бумаги он возил в полиэтиленовом мешке. Сейчас он отобрал несколько листов, просмотрел их, подал мне и уселся на металлический стул возле окна.
– Подпишешь и можешь уйти отсюда сегодня. Свободен. Это – замечательная сделка. Лучшее, что тебе может выпасть.
Он постарел. Сильно. «Все мы постарели», – подумал я, хотя в те редкие моменты, когда я смотрел в пластиковое зеркало в тюремных душевых, больших перемен я не видел. Тюрьма остановила мои часы во многих отношениях. Когда я сюда попал, мне было двадцать девять, сейчас – пятьдесят два. Остальной мир занимался Своими делами, не зная меня, не интересуясь мною, становился старше, в то время как я проходил через все круги предсказуемых эмоций: непонимания, гнева, страха и наконец тупой покорности. Возможно, последнее Чувство меня до какой-то степени и сохранило. Стэплтон был на год моложе меня, однако в его некогда черных полосах появились седые пряди. Длинное печальное лицо обрюзгло. Под грустными глазами повисли мешки. Он был примерно моего роста, чуть ниже шести футов, высокий, мускулистый, подтянутый. Иной раз, когда мы дежурили с ним на дороге в полицейской форме, то путали куртки, у нас был один размер. Мне нравился этот человек. Мы работали с ним вместе два года, прежде чем его сделали детективом, и тогда он совсем от нас ушел. Кажется, и он хорошо ко мне относился.
Но это было тогда. Раньше. Сейчас мы с ним одеждой бы не обменялись. Он располнел, над ремнем выпирал живот. Грудь, напротив, провалилась, как это бывает у стариков. Когда он взглянул на меня, я заметил в его глазах зависть. Не думаю, что он старался ее скрыть.
У нового Стэплтона появилась еще одна причина ненавидеть меня.
– Я думал, меня признали виновным, – сказал я.
– Это закон, Бирс. Не справедливость. Улавливаешь разницу? Ты сам меня учил этому. Помнишь?
Стэплтон брал взятки от наркоторговцев, которых мы должны были привлекать к ответственности. Однажды я застал его на стоянке в доках Йонге. После видел, как тип, который ему платил, покидал место преступления в блестящей новенькой спортивной «тойоте». Я прочел ему короткую лекцию, подкрепляя слова действиями, о честности, о том, что такое настоящий коп, даже если большинство тех, кто нас окружает, не соответствуют этому высокому статусу. Тогда я его пронял. Это не было трудно. В нем сохранилось то, к чему можно было пробиться, и в этом я убедился.
Я взял у него бумаги и посмотрел на них. Страница за страницей юридической белиберды, словесная игра абстрактного и действительного, через которую нам каждый раз приходилось продираться, прежде чем отправиться в суд.
На трех страницах мне надо было поставить свою подпись.
– Что это?
– Отказы. Документы, в которых ты отказываешься от своего права подавать на кого-либо жалобу – на мэра, начальника полиции, судей, юристов, тюремщиков, на меня, на всех – в обмен на возможность выйти отсюда.
Я смотрел на бумаги, стараясь вникнуть в детали.
– Зачем?
У Стэплтона дернулся кадык. Он поднялся. Если бы не живот, то он бы не выглядел толстым. Ему было заметно не по себе. Вопрос был неизбежным, но отвечать на него ему не хотелось.
– Что значит «зачем»? Неужели тебе трудно засунуть свою гордость куда подальше, принять подарок и уйти?
– Нет. Если я помню правильно, это был твой способ действия. Пока я тебя от него не отучил.
– О господи! Неужто ты опять прочтешь мне лекцию? И это после всего, через что прошел? После статьи, которую на тебя повесили? Прошу покорно.
Он встал передо мной.
Я крепко взялся за лацкан его пиджака. Материал был намного лучше, чем в то время, когда мы с ним вместе работали на улицах.
– Мне нужно знать, – сказал я очень осторожно.
В ответ получил взгляд, который двадцать лет назад научился понимать, и он ясно говорил: «Да ведь ты уже знаешь, подлец, брось прикидываться».
– Что, продолжим прежние игры? – пробормотал Стэплтон. – Скажу прямо, я здесь не для того, чтобы тебя уговаривать. Не для того, чтобы убеждать тебя в том или в другом. Я просто курьер от людей, которые по неизвестным мне причинам прониклись к тебе сочувствием. Это ясно?
– Да, – сказал я. – Надеюсь, что никогда более не увижу твою противную морду.
Его рот немного скривился. Я вспомнил, что в нем не так. У Стэплтона раньше над верхней губой были тонкие усики. Сейчас на этом месте топорщилась грубая седоватая щетина.
– Полагаю, из твоей предположительно поврежденной памяти не выпало воспоминание о Фрэнки Солере?
Имена. Лица. Иногда они быстро приходят на память. Иногда кажется, я в жизни их не слыхал. Это имя оказалось знакомо.
