Стивен Котлер
«Азимут бегства»
Он шел на запад по длинному, узкому языку рассвета. За его спиной высилась гряда гор, уходящих вершинами в небо. На этих вершинах были и его следы — и пятна примятой травы там, где он ставил палатку на время стоянок. К этим стоянкам вел долгий бесцельный путь, отмеченный следами его ног и примятой травой, а где-то далеко-далеко позади, в прошлой жизни, остались его родители, остались одни в большом и пустом без него доме, мучительно гадая, куда ушел их единственный сын.
Зима миновала. Скоро его фотографии начнут появляться на столбах и заборах вместе с портретами других сыновей, потерянных, оставленных или просто не желающих быть найденными. Но что проку в этих фотографиях? На какой-то бензоколонке он перекрасил волосы, а кроме того, потерял невинность, отдав ее длинноногой наезднице Линде на сеновале техасской фермы.
Раннее утро. Санта-Фе. Ничем не примечательное место. Он сидит на скамейке под плакучей ивой. В кронах деревьев шумит ветер; с севера, где, наверное, рождается ураган, доносится глухой рокот. Рыночная площадь — заросшая травой поляна. Еще очень рано, и кроме пикапа, припаркованного в северо-западном углу площади, на улицах не видно ни одной машины. Откуда-то издалека доносятся звуки сальсы. Ритм завораживает, но он настолько быстр, что ни один танцор не смог бы двигаться ему в такт.
Напротив, под навесом большой веранды, индейцы начинают раскладывать свой нехитрый товар. Свежий хлеб, горшки, украшения, пушистые шерстяные одеяла — все это аккуратными рядами выкладывают на твердую землю. Во всем этом есть что-то медлительное, стариковское и болезненное. Индейцы знают, что погода может в любой момент испортиться, что немногочисленные туристы, каким-то чудом оказавшиеся здесь, еще мирно спят, — они знают, но у них уже давно не осталось иного выбора. Он смотрит, как они ползают — да, именно это слово подходит здесь лучше всего — под навесом, и вдруг понимает, что в этой тишине, в этой серости наступившего утра и в нарастающем рокоте надвигающегося урагана для них есть нечто такое, что навеки останется недоступным для него самого.
Он прикрывает сигарету ладонью, клуб дыма повисает в тяжелом, почти неподвижном воздухе. Облачко дыма задерживается у рта немного дольше, чем обычно. Это не трюк, просто так получилось. Просто так устроен мир в этом странном месте.
С противоположной стороны площади на него внимательно смотрит какая-то старуха. Она не индианка, хотя с первого взгляда ее трудно от них отличить. Такая же тощая и жилистая. Выцветшие глаза, серые, как пепел. На старухе поношенные джинсы и ковбойские ботинки, протертые в самых необычных местах. Такое впечатление, словно их развернули, перекроили и сшили заново вопреки здравому смыслу. Это было понятно — к вещам привыкаешь и привязываешься больше, чем к людям.
Он живет здесь уже неделю и почти каждый день видит ее. Передвигается она как старая учительница истории, и он думает, что долго она не продержится.
Старуха смотрит на него с таким безразличием, словно он — никому не нужная вещь, случайно попавшаяся ей на глаза. Если сейчас он встанет, повернется и навсегда уйдет, то это произведет на нее не большее впечатление, чем то, что она никогда не читает утренних газет.
Он не собирается занимать этой старухой свою голову, во всяком случае, пока не собирается. Просто какая-то часть его существа всегда будет склонна к таким играм.
Дождь начинается как звук. Сначала он думает, что звук этот доносится из динамика; музыкальный ящик в забегаловке выдает латиноамериканские ритмы, как приправу к несвежим блюдам. Ливень начинается лениво и не спеша, капли падают с долгими промежутками, но он слышит нарастающий шипящий шелест травы: холодный дождь с черного неба — так всегда бывает в пустыне. Может быть, ливень разразится не сразу, и он успеет вернуться на свою стоянку или дойти до библиотеки — пока он не решил, на что потратит день. Тяжелые капли начинают сыпаться чаще. Он понимает, что надо уходить на равнину.
Индейцы не двигаются с места. Для них это просто еще один ливень, который придется переждать.
Он пересекает улицу и по ступенькам крыльца поднимается в бар. Его походка — не средство передвижения, ее нельзя назвать неспешной, шаркающей, развалистой или еще как-нибудь в подобном роде. Нет, он выступает, развернув квадратные плечи, вскинув подбородок и глядя прямо перед собой глазами цвета газонной травы. На улице уже образовались лужи, и он оставляет мокрые следы, войдя в бар. Для выпивки еще слишком рано, к тому же у него нет документов, да и что проку, если бы они были, — ведь ему нет еще и семнадцати лет. Но в такой дождь кто придерется к такой мелочи? Он незаметно проскальзывает в зал и занимает стул, три-четыре человека уже сидят за столиками, прихлебывая горячий кофе.
Бар ветхий и старый, держится на ностальгических воспоминаниях, запахе опилок и латунных плевательницах. По углам расставлены бочки, а на стенах развешены завоеванные на родео призы. Кофе наливают в разномастные кружки, на донышках некоторых из них чернилами написаны имена. Те же имена написаны на липкой ленте, куски которой наклеены на стене за стойкой бара. Над кусками ленты из стены выступают короткие колышки. На одних висят кружки, другие — пустые — вызывающе смотрят в пространство. Очень похоже на список гостей.
Он смотрит на дверь бара, когда в зале появляется отец Иодзи Амо, член суда присяжных. Внимание мальчика привлекает звук тяжелых шагов, внезапный порыв ветра или еще что-то. Сегодня Амо не похож на святого отца, на нем нет сутаны, и он ничем не отличается от других. Скорее он похож на человека, вырубленного из мачты парусника, потрепанного всеми ураганами всех океанов. Волосы черные как ночь и узкие восточные глаза. Тело его имеет странный изгиб; когда он идет, подавшись вперед, кажется, будто каждому его движению мешает что-то огромное и невидимое, которое Амо приходится постоянно отталкивать.
Амо входит в бар и направляется к стойке. Подойдя к ней, он победоносным жестом вскидывает вверх расставленные в форме V пальцы, длинные, чисто вымытые пальцы с матовыми ногтевыми лунками.
— Два глотка виски.
Он окидывает взглядом помещение, пока бармен наливает спиртное.
— И, пожалуйста, кофе.
Он расплачивается, берет со стойки стаканы и садится за стол рядом с мальчиком. С мокрых волос вода медленно стекает на лицо Амо.
— Найдется у вас какая-нибудь салфетка?
Бармен дает ему лоскут сухой материи. Амо ерошит волосы, протирает брови и лоб круговыми движениями, словно полирует серебряное блюдо. Он одет в шерстяные брюки и шерстяной рыбацкий свитер — и то, и другое черное, пропитанное насквозь водой. Он выжимает воду из протертых локтей и неуклюже притоптывает подошвами ботинок. На лице его появляется странная улыбка.
— Спасибо, — говорит он и бросает мокрую тряпицу на стойку.
Он смотрит на стаканы с виски с таким удивлением, словно недоумевает, как они сюда попали.
— На-ка, — говорит он, придвигая один из стаканов мальчику, — очень хорошо прогоняет озноб.
Мальчик неуверенно оглядывается, но никто, кроме него, кажется, даже не заметил появления незнакомца.
— Вы меня угощаете?
— Терпеть не могу пить в одиночку.
— Спасибо.
Кивок головы, скорее тире, чем точка. Прядь волос падает на лицо, она светлее, чем волосы на темени, и не замочена дождем. Он поднимает руку, чтобы смахнуть волосы со лба — или это привычный стереотипный жест? — этого мальчик пока не понял. Он не отрываясь смотрит в глаза незнакомому человеку.
— Иодзи Амо.
— Очень приятно познакомиться.
— Ветеран войск спецназа, участвовал в операциях в оккупированной части Германии, в Джибути, Джакарте, в Нью-Йоркской публичной, в Конгрессе и в степях Киргизии.
Та же странная улыбка. У него тонкие зубы, или они только кажутся тонкими, словно их отполировали и ошкурили постоянные улыбки.
— Список впечатляет.
— Да уж.
— Нью-Йоркская публичная?
— Библиотека и еще библиотека Конгресса, проклятые места. Хуже, чем на войне, правда, комаров меньше.
— У вас должны быть визитные карточки.
— Были, но все кончились.
Амо стремительно подносит руку ко рту и неуловимым движением бросает виски себе в глотку.
— Придумал себе имя? — спрашивает Амо.
— Придумал — что?
— Имя.
Некоторое время мальчик молчит, взгляд его блуждает по кофейным чашкам, он взвешивает возможные ответы, потом отрицательно качает головой. Он продолжает механически совершать это движение, слыша свой ставший вдруг чужим голос:
— Не-а.
Казалось бы, невелико решение, но только сейчас он впервые подумал о нем. По рукам поползли мурашки, тело стало невесомым. Таково, подумалось ему, ощущение свободы, секунды, за которую решается судьба.
