Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

Перевела с английского Раиса Облонская

Рисунки Марины Петровой

Когда моему отцу, адвокату, предложили защищать Джули (Джулиана) Кристо, он, вероятно, и не подозревал, какую ему придется решать нравственную головоломку. Позднее, когда отцу, как и мне, это стало ясно, он вынужден был предостеречь меня, чтобы мое личное отношение к обвиняемому не помешало мне беспристрастно освещать дело в печати. В ту пору мне едва минуло двадцать, и я только еще начинал свой путь журналиста – впервые получил работу в нашей местной газете «Стандард».

Оглядываясь назад, я думаю, что мой англичанин-отец, должно быть, с самого начала хотел как-то подчеркнуть всю трагичность судьбы своего подзащитного, но признаваться в подобных мыслях себе, человеку, а не юристу, не любил. Он, в чью платоновскую, берклианскую нравственную философию входили, как песок в цемент, и «Фауст» Марло и «Фауст» Гете, должен был бы, как никто другой, с самого начала понять, что в случае с Джули он столкнется с историей поистине средневековой. Но когда дело Джули подошло к развязке, отец мой отделил песок от цемента, истина предстала во всей наготе – и город наш был потрясен.

К счастью, теперь, спустя столько времени, я уже в состоянии писать об этом как бы со стороны. Я могу объяснить то, чего не мог тогда понять; ведь тогда Джули был для меня просто мой однолеток, здешний мальчишка, такой же, как я сам. Мы росли в удушливые, сложные тридцатые годы. Мое поколение растили в такой наготе и духовной нищете, словно временам этим суждено было длиться вечно, а в нашем захолустном австралийском городке все это усугублялось прямо-таки средневековым фанатизмом, который порождало наше простодушное невежество. Однако и мы, как все, могли похвастать кое-какими изысками: были и у нас аэропланы в частном владении, стремительные автомобили, мировые спортивные рекорды, катание на роликах, чудаки, религиозные бдения адвентистов, скачки и многое другое, что обращало тридцатые годы в пленительный и страшный сон, а теперь заставляет нас тосковать по нашей беспомощной наивности и неподдельному веселью, которое мы знавали в те дни. Мы прошли через все это, и я даже понимаю, почему, оглядываясь назад, так трудно отрешиться от тоски по тогдашней бесхитростной слепоте и так хочется вновь ввести в моду тогдашние великолепные шляпы.

Не знаю, где Джули родился. У нас в городе никто этого так и не разведал. Просто однажды летом – было ему тогда полтора года – его мать, миссис Анджела Кристо, привезла его к нам в Сент-Хелен, поселилась в собственном доме, который как-то сумела купить еще до того, как приехала в наш город, и стала сдавать меблированные комнаты с пансионом.

Дом миссис Кристо был один из шести одинаковых, неимоверно уродливых домов, построенных во время первой мировой войны неким делягой Джо Феннелом. Единый квартал, образованный этими домами, называли библейским; как-то так получилось, что жили там почти сплошь адвентисты и евангелисты. Они не были настоящими евангелистами с собственной молельней, не принадлежали и к монмутским сектантам и уж вовсе не походили на баптистов Америки. То было порождение самой Австралии, кучка людей, нищих и жизнерадостных, таких неприхотливых, по-детски непритязательных и в добровольном своем невежестве таких беззащитных, что, казалось, жилье это нарочно для них предназначено. Городок наш весь утопал в зелени газонов, тенистых дерев, палисадников, засаженных редкостными субтропическими растениями, виноградными лозами, апельсиновыми деревьями и пальмами, а дом миссис Кристо, как и все прочие в том квартале, был просто-напросто деревянный ящик под крышей рифленого железа; с голой, открытой всем ветрам верандой, стоял он в заросшем сорняками дворе, и утоптанная песчаная дорожка вела, казалось, прямо в кухню. Было это жилище уныло снаружи и убого внутри.

Однако дом этот и все, кто в нем жил, всегда необыкновенно привлекали меня. Помню, однажды, лет в двенадцать, я наткнулся на одну из пансионерок, мисс Майл, – на заднем дворе, подле поленницы дров, она жгла в мусоросжигателе книги. На ней были хлопчатобумажное платье – мешок мешком, очки, мужские сандалии и серо-зеленая фетровая шляпа. Из большого деревянного ящика она кидала в мусоросжигатель тома в кожаных переплетах и пела евангелистский гимн, который я тотчас запомнил и потом безуспешно старался забыть:

– Радость, радость, радость, душа моя поет. Радость, радость, радость, я счастлива весь день. Грехи все прощены мне, в рай я путь держу. Радость, радость, радость бьет во мне ключом.

И с каждой «радостью» в огонь летел том Вальтера Скотта, Уитмена, Торо, Теннисона, Филдинга, Джордж Элиот и бог весть кого еще. Когда мисс Майл отвернулась, я изловчился и выхватил из огня одну-единственную книгу, и оказалось, это полный Шелли в переплете мягкой кожи. Но только его и удалось спасти, до других мисс Майл меня не допустила, и оттого, что я смирился, не сделал отчаянной попытки помешать ей, меня поныне мучают литературные кошмары. Но тогда мне всего-то было двенадцать, и удержала меня, вероятно, та счастливая уверенность, то удовольствие, с каким она делала свое дело. После я узнал, что чудеснейшая небольшая библиотека эта принадлежала ее отцу, торговцу скобяным товаром, не приверженному евангелической церкви, который жил в соседнем городке Ной и незадолго до того умер, всеми оставленный и забытый. В духе евангелизма ее воспитала мать, а вера эта запрещала все книги, кроме Нового завета, и все земные радости, кроме пения псалмов и молитв.

Приезда миссис Кристо в наш город я не помню: ведь мне, как и Джули, было в ту пору всего года полтора. Но самые ранние мои воспоминания о миссис Кристо были, как ни странно, невинно чувственные. Когда я впервые вошел с Джули после школы на их голую, затянутую проволочной сеткой веранду, мне было, наверно, лет десять, и до меня в тот дом не ступала нога ни одного городского мальчишки. Там стоял слабый запах пыльных бурь, что длились обычно по нескольку дней и были проклятием нашей жизни в начале и в конце каждого лета. Походили они скорее на кару небесную, чем на естественные явления природы, и утихомирить их мог лишь грозовой ливень, – он утолял наши муки, как утолила бы гроздь винограда жажду Тантала. Мы ненавидели эти пыльные бури, и, конечно же, их запах застаивался в домах библейского квартала; он был там столь же к месту, как вера – в пустынях Галилеи.

В тот первый свой приход я шел следом за Джули в кухню, а сам уже не чаял поскорей отсюда выбраться, и вдруг меня со всех сторон объяла живая плоть – полная грудь, напудренные руки, смуглая нежная ножа, и от этого щедрого, поистине венецианского тела чуть пахло тальком и жареным луком.

– Так вот он, Кит Куэйл. Ты ведь меньшой сынишка миссис Куэйл, да?

Я не успел еще увидать лица миссис Кристо, видел только верх полной высокой груди и не затянутый корсетом живот. Из ее объятий я выбрался, точно из золотых россыпей, и увидел темные волосы, темные глаза европеянки и улыбающийся рот с нетесно сидящими зубами. Впечатление было ошеломительное.

– Да, я Кит Куэйл, – сказал я, все еще отдуваясь.

Миссис Кристо снова заключила меня в объятия, – помню, я весь съежился, а когда вновь очутился на свободе, поймал бесстрастный взгляд Джули. Джули был тощий, кожа да кости, он смотрел на меня как-то отчужденно, но с интересом, словно давал мне понять, что он тут ни при чем и никак не в ответе за это объятие.

– Не стесняйся, – сказала миссис Кристо.

А я не стеснялся, я был растерян.

– Мам, сладкие пирожки есть? – не столько спросил, сколько потребовал Джули, когда она наконец отпустила меня. Но было в его тоне что-то еще, сквозило словно бы бесхитростное, но холодноватое предостережение: меня не тронь, держись подальше.

– Есть, как не быть, – ответила мать. – Но только по одному, Джули, так что второго не проси.

– А я и не собираюсь просить, – спокойно возразил Джули.

Я взял пирожок и торопливо откусил. Объедение! Чудо, а не пирожки, вовсе не в духе этого дома. Они никак не вязались с неиссякаемой верой и с запахами отбивных котлет, жареного лука, колбасы, жира и вареного картофеля. И, пожалуй, они были первым моим ключом к самой миссис Кристо – ведь даже тогда она показалась мне чересчур темноволосой, оливково-смуглой, бледной, чересчур экзотической для тех унылых радостей, какими жил библейский квартал.

– Может, чайку выпьешь с нами, Кит? – явно желая меня удержать, спросила миссис Кристо, когда я стал отходить к другому краю стола, чтобы уклониться от нового объятия.

– Нет, спасибо, миссис Кристо, – ответил я, направляясь к затянутой сеткой двери веранды и крепко сжимая недоеденный пирожок.

– Я угощу тебя колбаской, – сказала она.

В другой обстановке никто из нас нипочем не отказался бы от такого приглашения. Я даже понадеялся было, что Джули станет меня уговаривать, но его все это словно не касалось. Он только смотрел на меня непроницаемым взглядом, и тогда я понял, что у себя дома он такой же, как всегда и везде: держится от всего в стороне. Он и здесь словно бы отсутствует. Такой уж был наш Джули.