Джули не произносил в ответ ни слова. Просто вставал и молча шел за доктором Хоумзом в дом: не хотел передо мной срамиться, отвечая на его вопросы. Я вообще ни разу не слышал, чтоб он разговаривал с доктором Хоумзом, хотя, появляясь в доме миссис Кристо, тот становился хозяином в делах мирских и духовных.
В тот день Хоумз, как обычно, приехал в Сент-Хелен поездом из Ноя в черном, выцветшем и пропыленном костюме, с зеленым саквояжем и прикрепленной к нему ремнями парусиновой флягой. Вид такой, будто он только что с опасностью для жизни выбрался из безводной пустыни. Даже фляга наводила на мысль о долгом и трудном пути. Мне всегда так и представлялось: суровый, мучимый жаждой, он идет широким шагом, он вечно в пути, и это почему-то дает ему право, появляясь и исчезая, нарушать равновесие всех и вся.
На этот раз ежегодное религиозное бдение он устроил на территории сельскохозяйственной выставки, и там собрались все адвентисты и евангелисты нашей Прибрежной округи (а их были сотни). Я тоже хотел пойти посмотреть, чем они там занимаются, но отец мне запретил.
– Туда ходят либо чтобы делать то же, что они, либо чтобы насмехаться над ними, – резко сказал отец, – а я строго-настрого запрещаю тебе и то и другое.
И вот мы, десяток мальчишек, бродим вокруг высокого деревянного забора выставки и стараемся сквозь щели разглядеть, что же там происходит. Оттуда слышались все больше песнопения, иногда крики, даже смех, там славили Иисуса, взывали к Иисусу, возлюбленному спасителю. Чаще всего мерно, ритмично хлопали в ладоши. Настроение этих людей как-то передалось и нам – и мы ждали чего-то затаив дыхание, словно чувствовали: предстоит еще что-то,- а предстояло, и вправду, многое.
Отворились огромные ворота, и евангелисты с горящими взорами вышли стройными рядами, точно средневековая армия на марше. Впереди выступал доктор Хоумз, в правой руке у него было Евангелие, в левой – длинный посох. За ним следовали три открытые повозки, в каждую запряжена четверка отличных шайрских тяжеловозов. На каждой повозке по две скамьи, и на них по десятку грешников: их везли к реке, чтоб погрузить в воду и окрестить. Они были уже закутаны в белые простыни, в которых войдут в реку, а за ними пешком шли остальные евангелисты и адвентисты. На последней повозке, принадлежащей мистеру Йоу, сидели восемь взрослых и четверо ребят из нашего города, и на одной скамье с краю я увидел Джули. Вернее, только лицо Джули, широко распахнутые глаза и дрожащие губы. Все остальное скрывала простыня.
– Вон Джули! – удивленно выкрикнул кто-то.
Мы все расхохотались.
– Они его утопят! – заорал Боб Бентли. – Джули! Ты ж не умеешь плавать. Тебя утопят…
Джули даже не поглядел в нашу сторону. А я тогда как раз читал Рафаэля Сабатини, и потому мне казалось, Джули везут на казнь, и, похоже, так чувствовал и сам Джули.
– Джули! – крикнул Джеки Питерс. – Нравится тебе в этой простыне?
Раздалось еще несколько не слишком деликатных шуточек, а впрочем, никто и не думал этими выкриками обидеть Джули: ведь все мы знали его способность не замечать, в какой он попал переплет. Но я чувствовал: на этот раз он жестоко страдает – и ничего кричать не стал, хотя вместе со всеми следовал за процессией, когда под градом насмешек она двигалась по городу. Я так остро ощущал страдания Джули, что сперва даже не заметил его матери.
Миссис Кристо шла среди других женщин за последней повозкой. Почти на всех женщинах в этой процессии были дешевые хлопчатобумажные платья, словно форма, возвещающая об их евангелической бедности. Миссис Кристо, как всегда, была в черном. Ее миткалевое платье на любой другой женщине выглядело бы строго, но на ее смуглом, крепком, цветущем теле, да еще при таком привлекательном лице даже черное казалось чуть ли не соблазнительным.
Джули то и дело оглядывался на мать, которая вместе со всеми пела, что Иисус – возлюбленный ее души. Но при этом она крепко сжимала задок повозки, словно то был сам Джули. Оба они словно не замечали никого вокруг, и, когда он оглядывался на мать, лицо у него было и яростное и беспомощное. А у миссис Кристо (или, может, мне это чудилось?) вид был испуганный и умоляющий, как будто она молча просила Джули пройти через все это ради нее.
– Старина Джули под простыней играет на гармонике! – крикнул кто-то, и мы все рассмеялись: нас так и подмывало смеяться.
У реки, возле большого моста, на берегу мелкой песчаной излучины, причастникам с пением и хвалами господу помогли сойти с повозок. Толпа, в том числе и сторонние наблюдатели, образовала большой полукруг, и под хлопанье в ладоши и возгласы «Аллилуйя!», «Прииди ко Христу!» и «Спаси вас Христос» началось крещение. По одному их вводили в реку, где по пояс в воде стоял доктор Хоумз, высоко над головой держа библию. Посох свой он воткнул в речное дно; когда к нему подходил причастник, Хоумз дланью, держащей святую книгу, крепко ухватывался за посох, а другой рукой погружал грешника в воду. Погружал он каждого с силой, почти свирепо, пригибал голову, точно окунал ребенка. Делал он это три раза подряд, словно не на жизнь, а на смерть боролся с самим дьяволом, потом выкликал имя следующего причастника.
– Джулиан Кристо!
Шестерых, главным образом юношей, уже окрестили, и Джули стоял во главе следующей партии. Мне уже не хотелось смотреть, я видел, Джули чего-то боится, – насколько я знал, это с ним впервые. Он словно прирос к месту.
– Джулиан Кристо! Подойди и да спасешься во имя Христа! – прогремел Хоумз; так оглушительно взывают к пастве, кажется, только проповедники в Австралии и в Америке.
Путаясь в простыне, Джули брел с трудом, по лицу его текли слезы. И, зная Джули, я понимал: он плачет не просто от унижения – насмешки, даже самые злые, никогда его не задевали, – и уж, конечно, не от религиозного трепета. Унижена была какая-то иная сторона его души, и теперь мне хотелось только поскорей уйти и не видеть, что будет дальше. Глаза миссис Кристо тоже полны были слез и лицо все в слезах, но она продолжала петь, вернее, нараспев повторяла вместе со всеми одни и те же слова:
– Иисус спасет, Иисус живет, Иисус умер на Голгофе…
Я отошел подальше, но все слышал смех зрителей и знал: они потешаются над Джули. Мой младший брат Том – он не уходил и все видел – после рассказал: Джули уперся, не хотел, чтоб его окунали. Хоумз насильно, рывком поднял его, точно мокрого котенка, и трижды с силой, в радостном исступлении погрузил в воду, призывая Иисуса спасти неподатливого, но беспомощного грешника.
Любопытно, что сейчас мне вспоминается не столько неподатливость Джули в тот день и не слезы его, но сложные, запутанные отношения между сыном и матерью, – прежде я этого не замечал. Впервые заметил, когда Джули крестили, и с тех пор видел так ясно, что уж лучше бы вовсе не видеть.
По правде говоря, это стало смущать меня куда больше, чем даже объятия миссис Кристо, и примерно через неделю после крещения, когда мы с Джули сидели у него за домом на поленнице, я вдруг почувствовал, что и меня втянуло в путаницу этих сложных отношений.
– Иисус любит маленьких мальчиков, – прошептала мне на ухо миссис Кристо, когда, наткнувшись на нас там, обхватила меня руками. Она все еще восторженно трепетала после того обряда. – Он за них отдал жизнь, Кит, – сказала она.
Джули отвернулся, но после спросил, что такое она мне прошептала. Я сказал, и он распорядился:
– Не говори своей маме, что она тебе сказала. Ничего не говори.
Моей маме? А что ей до этого?
Я сделал вид, будто выбросил эти мысли из головы, но Джули догадался, что я невольно наблюдаю за их жизнью, вникаю в нее, строю догадки. Наверно, инстинкт тринадцатилетнего мальчишки подсказывал ему, что непривычная чувственность его матери изумляет меня, и он старался охранить ее, укрыть, спрятать от чужих глаз.
Этой своеобразной чувственностью был пронизан весь дом, она ощущалась даже среди квартирантов. Никто из них и в малой мере не наделен был волнующей красотой миссис Кристо. Но когда в шесть вечера они все вместе садились ужинать у нее в кухне, между ними, как меж котятами или щенятами одного помета, ощущалась некая телесная связь. Вне этого дома и Мэйкпис, и Бен Кэш, и Хэймейкер, и мисс Майл по-прежнему казались мне самыми обыкновенными людьми. Но когда они собирались за столом у миссис Кристо и пили чай, ели колбасу, яичницу, лук, вареный картофель и горох, они переходили из обычного мира и окружения в свой, особый, где самый воздух иной.
– Готовы? – вопрошал Мэйкпис.
– Всегда готовы прийти к Иисусу, – хором отвечали они.
И за этим следовало обильное молитвословие, – казалось, это не общая молитва, скорей тут каждый в отдельности взывает к Христу, умоляя снять с него грехи. Диковинная литания Хэймейкера временами грохотала, как поезд, что не спеша въезжает на станцию, но мне вовсе не хотелось над ним смеяться, напротив, это производило на меня глубокое впечатление. И пение мисс Майл, которая умоляла господа не обойти ее любовью, тоже звучало очень убедительно. Никто не прятал носа в сложенные ладони, не закрывал глаза, как делали у нас дома, следуя возвышенному викторианству моего отца. То был разговор один на один, прямо тут же за столом, и по понятиям, в которых я был воспитан, разговор довольно бесцеремонный и даже веселый. Но он, во всяком случае, куда больше способствовал хорошему аппетиту: ели они с превеликим удовольствием, и время от времени кто-нибудь произносил с полным ртом: «Господь нас любит», – и все остальные подтверждали: «Да, любит». Говорящий заглатывал очередную сосиску, а мисс Майл радостно, точно только что отведала меду, провозглашала:
