Рекс Стаут - Лига запуганных мужчин

Однажды в пятницу после обеда мы с Вульфом сидели в кабинете. Позже выяснилось, что фамилия Пола Чейпина и его идея о том, как отомстить хитроумно и безнаказанно, так или иначе не миновала бы нас, причем скорее рано, чем поздно. Тем не менее в эту пятницу сочетание дождливого ноябрьского дня и того обстоятельства, что мы уже давно сидели без дела, что нам самим стало противно, на этот раз привело к первому акту драмы, которая так и так должна была начаться.

Вульф попивал свое пиво и рассматривал рисунки снежинок в книге, которую кто-то прислал ему из Чехословакии, а я заново проглядывал утреннюю газету. Я прочел ее уже за завтраком; в одиннадцать часов, закончив с Хорстманом проверку счетов за день, я уделил газете еще полчаса, а сейчас, во второй половине этого дождливого дня, снова принялся за нее. Я был почти уверен, что мне удастся напасть хотя бы на парочку статеек, которые могли бы дать пищу моим сохнущим мозгам. Книги я тоже почитываю время от времени, но до сих пор ни одна книга не доставила мне удовлетворения. Мне все время кажется, что в них нет ни капли жизни, там все мертво, давным-давно вымерло, в общем, столь же весело, как в морге. Так что их вполне можно бы заменить посещением кладбища. Вульф как-то спросил меня, какого черта я вообще изображаю, будто бы читаю книгу, и я разъяснил ему, что делаю это из соображений культуры, на что он заявил, что я спокойно могу поберечь свои силы, поскольку культура — это как деньги, они прямо-таки липнут к тому, кто в них меньше всего нуждается.

Так или иначе, дело шло к вечеру, а газета была еще утренняя, к тому же я уже дважды просмотрел ее, так что она оказалась не лучше, чем какая-нибудь книга. Но я продолжал держать газету перед собой, хотя бы в порядке оправдания того, почему мои глаза оставались открытыми.

Вульф же, казалось, полностью погрузился в свои картинки. Глядя на него, я подумал: «Вот сейчас он как раз сражается со стихиями, с трудом пробивая себе дорогу сквозь беснующуюся снежную метель, а сам при этом спокойненько сидит себе и рассматривает картинки снежинок. Как полезно однако иметь артистическую душу и богатое воображение». Вслух я произнес:

— Не спите, сэр, это было бы непростительной ошибкой. Вы замерзнете.

Вульф перевернул страницу, не обращая на меня ни малейшего внимания.

Я продолжал:

— В той посылке из Каракаса от Ричардса не хватает двенадцати луковиц. И до сих пор он еще ни разу не восполнил недостачу.

Снова никакого эффекта. Я решил не сдаваться:

— Фриц говорит, что индейка, которую нам прислали, не годится для жарки, она слишком стара. Ему придется тушить ее часа два, пока она не станет мягкой, и для вас она уже не будет иметь того вкуса. Так что от индейки по сорок одному центу за фунт в конце концов останется пшик.

Вульф перевернул еще одну страницу. Некоторое время я пристально смотрел на него, потом спросил:

— А вы обратили внимание на заметку в газете о женщине, у которой была обезьяна? Эта обезьяна спала в изголовье ее постели, обвив хвостик вокруг ее запястья. Как она только выдерживала так всю ночь! А читали вы о человеке, который нашел на улице ожерелье и вернул его владелице, а та стала утверждать, что он украл из него две жемчужины, и добилась его ареста? А видели вы заметку о том типе, которого отправили под суд из-за какой-то грязной книги, а когда адвокат спросил его, с какой целью он написал эту книгу, тот заявил, что совершил убийство, а все убийцы обожают поговорить о своих преступлениях? Правда, я понятия не имею, что автор имеет в виду. Если какая-то книга вульгарна, то она вульгарна, и какое имеет значение, почему она такая? Его адвокат утверждает, что непристойность совсем тут не мешает, поскольку писатель стремится таким образом достичь высокой художественности произведения. С таким же успехом можно утверждать: какая разница, если я брошу камнем в корзину, а попаду вам в глаз. Или если я бы захотел раздобыть для своей бедной бабушки шелковое платье, то какая к черту разница, если ради этого я обдеру кассу Армии спасения. Таким образом, можно сказать…

Я замолчал, так как все-таки достал его. Он не поднял глаз от страницы книги, даже не пошевелил головой, за его письменным столом в мощной раме специально сконструированного гигантского кресла царило полное спокойствие, однако я заметил, как он слегка покачал могучим указательным пальцем — своим грозным жезлом, как я однажды его назвал, — и я понял, что я его достал.

Он проговорил:

— Арчи, заткнись.

Я ухмыльнулся:

— И не подумаю, сэр. Господи Боже, что, я так и буду здесь торчать до самой смерти? Или мне лучше позвонить к Пинкертону и спросить, не требуется ли им организовать слежку за обитателем какого-либо гостиничного номера или еще что-нибудь в этом роде? Если у вас дома валяется бочонок динамита, вам следует считаться с тем, что рано или поздно случится небольшой взрыв. А это как раз мой случай, я и есть бочонок динамита. Может, мне лучше в кино пойти?

Громадная голова Вульфа склонилась вперед на одну шестнадцатую дюйма — у него это означало яростное одобрение:

— И немедленно. Чего бы это ни стоило.

Я поднялся, дошел до середины комнаты, повернулся и бросил газету обратно на свой письменный стол, вернулся и снова сел.

— А что такого плохого было в моих аналогиях? — поинтересовался я.

Вульф перевернул следующую страницу и сдержанно проворчал:

— Допустим, твои аналогии просто блестящи, допустим.

— Великолепно, допустим! Я вовсе не желаю с вами ссориться, сэр. Черт возьми! Я тут чуть с ног не валюсь от невыносимых усилий, пытаясь изобрести третий способ положить ногу на ногу. Я занимаюсь этим целую неделю. — Мне пришло в голову, что подобная проблема Вульфа никогда не беспокоила, у него такие толстые ноги, что совершенно исключено, чтобы он мог их скрестить, какую бы тактику он ни использовал. Однако я решил умолчать об этом и перевернул газетный лист. — Я настаиваю, что уж если какая-то книга паршивая, так она паршивая и какая разница, если автор даже располагает цепочкой доказательств, такой же длинной, как дождливый день. У того типа, что вчера давал показания, просто крыша поехала. Вам не кажется? Ну скажите сами. Или же он во что бы то ни стало хотел добиться, чтобы о нем писали в газетах под заголовками в дюйм величиной. И ведь он своего добился. Штраф двадцать пять баксов за оскорбление суда. А для его книги это в конце концов почти бесплатная реклама. За свои полсотни максимум, что он мог бы заполучить — это дюйма четыре площади на литературной странице «Нью-Йорк тайме», а это все равно что плевок по сравнению с целым морем. И все-таки я считаю, что этот парень чокнутый. Он заявляет, что совершил убийство, а все убийцы обычно сознаются, поэтому он написал книгу, изменив в ней действующих лиц и обстоятельства, и таким образом исповедался, не попав в тюрягу. Судья довольно остроумно и иронично одернул его, заявив, что, хотя он и писатель по призванию, нет никакой нужды пытаться к тому же изображать из себя клоуна. Готов поспорить, что весь суд от души смеялся. А вам не смешно? Однако этот писатель заявил, что это совсем не шутка, якобы именно по этой причине он и написал книгу, а если говорить о ее непристойности, то это чистая случайность, ведь он действительно убил человека. Поэтому судья влепил ему штраф за оскорбление суда и прогнал со свидетельского места. Ну не псих он, скажите?

Вульф вздохнул, его могучая грудь поднялась и опала. Он вложил в книгу закладку, закрыл ее и положил на письменный стол, устроился поудобней в своем кресле и тихо задумался. Потом два раза моргнул и осведомился:

— Ну и что?

Я подошел к своему столу, взял газету и нашел нужную страницу.

— Возможно, что ничего. Я бы сказал, что он псих. Зовут его Пол Чейпин, он написал уже несколько книг. Одна из них называется «Черт побери деревенщину». Окончил Гарвард в 1912 году. Он паралитик. Тут описывается, как он хромая подошел к свидетельскому месту, хотя не упоминается, на какую ногу.

Вульф поджал губы.

— Я правильно понял, — спросил он, — что слово «паралитик» означает человека, который припадает на одну ногу, а ты использовал это выражение в качестве метафоры для обозначения лица физически ущербного?

— Ни о каких метафорах я знать ничего не знаю, но в моих кругах «паралитик» означает калеку.

Вульф снова вздохнул и начал процедуру вставания с кресла.

— Слава Богу, — сказал он, — что время вышло, и это ограждает меня от дальнейших твоих аналогий и вульгарных выражений.

Настенные часы показывали без одной минуты четыре — настало его время отправляться в оранжерею. Он встал, одернул книзу острые ножницы жилета, чтобы закрыть вылезшую рубашку в бледно-голубую полоску (из этого, как обычно, ничего не вышло), и двинулся к двери. На пороге он остановился.