Эдуард Тополь
Лобное место. Роман с будущим
Литература всерьез – это радостный плач о прекрасном и горестном мире, который так скоро приходится покинуть.
Юрий Нагибин
Лобное место – это гора Голгофа (по-евр. – «лобное место»), где по преданию был погребен Адам и лоб его, то есть голова, освятилась кровью Спасителя, когда Его распяли.
В Москве, на Красной площади, каменное с чугунными воротами Лобное место было сооружено при Борисе Годунове. До переноса столицы в Санкт-Петербург Лобное место было главной общественной и политической трибуной Москвы.
Из Интернета
Авторские права Эдуарда Тополя защищены.
Все перепечатки данной работы, как полностью, так и частично, категорически запрещены без письменного разрешения автора, в том числе запрещены любые формы репродукции данной работы в печатной, звуковой или видеоформе.
Любое нарушение закона будет преследоваться в судебном порядке.
© Э. Тополь, 2015
© ООО «Издательство АСТ», 2015
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014
Часть первая
Лобное место, или Привидение в пятом павильоне
Если бы я не работал на «Мосфильме», я бы никогда не поверил в эту историю. Даже не все, кто сейчас там работает, верят, что это было на самом деле. А потому я не собираюсь ни уверять вас, ни доказывать правдивость моих слов. Я просто расскажу то, чему сам свидетель, поскольку вся история разворачивалась на моих глазах и – больше того – я был ее невольным участником.
Все началось в июле 2014 года в Пятом павильоне, днем, буквально за минуту до съемки первого дубля. Тут для непосвященных нужно пояснить, что Пятый павильон (а также все остальные съемочные павильоны «Мосфильма» от Первого до Девятого) – это такой огромный ангар, в котором работники нашего «Декорстроя» по эскизам и чертежам киношных художников строят декорации, нужные для съемок той или иной кинокартины. Декорации бывают самые разные – от простой деревенской избы или московской коммунальной квартиры до парижской улицы, дворцовых покоев Ивана Грозного и футуристических интерьеров звездолета ХХIII века.
В этот день мы снимали довольно дорогой объект – крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого, с фонтаном посреди мозаичного пола и креслом для Понтия Пилата. За колоннами был сад – не нарисованный, а почти настоящий – с декоративными деревьями, в которых мы поселили настоящих ласточек, чтобы, привлеченные струями фонтана, они, как сказано у Булгакова, сами залетели под колоннаду, оживляя статичность диалога Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Дальше, за садом были видны упомянутые Булгаковым конные статуи гипподрома – правда, не реального, а нарисованного на стене павильона, но умело размытого туманной дымкой белого пара, создающего эффект отдаленного миража и зноя. А нависающие с потолка прожекторы палили на эту декорацию так мощно, что актерам не нужно было играть изнуряющую иерушалаимскую жару – зной на площадке был как в Аравийской пустыне.
И вот в ту секунду, когда все было готово – великий Стас Ярваш в белом, с кровавым подбоем плаще Понтия Пилата, гениальный Иван Безлуков в разорванном голубом хитоне Иешуа, невзрачный Обводников с куском пергамента – секретарь Пилата, и великан Варуев в доспехах кентуриона Крысобоя уже стояли за софитами, чтобы по сигналу второго режиссера войти в кадр, – в эту секунду классик нашего кинематографа Андрей Витольдович Верховский, дождавшись прилета ласточки к фонтану, поднял, наконец, руку и своим барским голосом сказал: «Приготовились! Тишина в павильоне! Мотор!» «Хлопушка» Люся ту же метнулась к объективу, чтобы скороговоркой объявить: “Мастер и Маргарита”, кадр сорок четвертый, дубль первый!» – но именно в этот момент кинооператор Сергей Акимов, нажав кнопку мотора камеры, вдруг закричал со своего операторского крана на весь павильон:
– Ё…! Уберите девку из кадра!!!
Ласточка испуганно вспорхнула из фонтана и, стрижа воздух острыми крыльями, улетела куда-то под колосники. А мы ошалело захлопали глазами – какую девку? Никаких девок в кадре не было и быть не могло.
Тут Акимов, снявший дюжину шедевров нашего кино, и сам, отлипнув от окуляра камеры, увидел, что никаких девок нет на съемочной площадке.
– Блин! – сказал он в сердцах и виновато посмотрел на режиссера. – Померещилось…
Верховский сдержанно кашлянул:
– Кх… Пить меньше надо.
– Меньше кого? – ревниво спросил в стороне Понтий-Ярваш.
Все рассмеялись. О пивческих способностях Акимова и Ярваша на «Мосфильме» ходили легенды.
– Тихо! – снова приказал Верховский. – Тишина на площадке. Ждем ласточку.
Мы замерли.
В мертвой тишине павильона стало опять слышно, как, точно по Булгакову, «вода пела замысловатую приятную песню в фонтане».
Наконец этот чистый струящийся звук успокоил птиц, одна из ласточек впорхнула из сада на балкон и села к фонтану точно по центру кадра. Лучшей мизансцены быть не могло! Верховский, чтобы не спугнуть ласточку, негромко сказал: «Внимание! Мотор!», Серега Акимов, сидя на операторском кране, снова прильнул к окуляру камеры, и Люся опять возникла с хлопушкой перед объективом.
– Стоп! – вдруг громко сказал Акимов, выключил камеру и повернулся ко второму режиссеру: – Тимур, твою мать! Какого хрена эта сука делает на площадке?
Это уже было ЧП. Мало того что Сергей снова сорвал съемку, так он еще и публично, при всей группе матерно оскорбил дагестанца Тимура Закоева!
Тимур напрягся так, что худая его фигура превратилась в клинок, загорелая лысина побелела, а на темном ореховом лице разом вспухли и ноздри, и скулы.
– Какая сука? – сухим голосом спросил он у Акимова.
– Вон сидит у левой колонны! – показал Сергей на совершенно пустую балюстраду и тут же сам увидел, что ни у левой, ни у правой балюстрады нет ни души. – Что за хрень? – пробормотал он и правым глазом снова припал к окуляру камеры. – Да вот же! – и позвал Верховского: – Андрей Витольдыч! Смотрите!
– Я и так вижу, – сдержанно произнес Верховский. – Там нет никого.
– А вы сюда идите, сюда! – настойчиво сказал Серега. – Посмотрите в камеру.
Сделав принужденное лицо, Верховский подошел к операторскому крану. Мы с интересом ждали развязки. Хотя ты и лучший оператор страны, лауреат трех «Золотых орлов», но чтобы так, до чертиков в глазах, упиться накануне съемок! Решится ли Верховский отстранить его от съемок?
Между тем Акимов уже уступил Верховскому свое место на операторском кране, и Верховский присел к камере, прильнул глазом к объективу. Потом отстранился, глянул на съемочную площадку и – снова правым глазом к окуляру объектива.
– Ничего не понимаю… – растерянно пробормотал он. – Тимур, можно вас?
Эта его манера ко всем, даже к осветителям обращаться на «вы» не только устанавливала дистанцию между ним, небожителем, и нами, смертными, но не раз помогала и нам, грешным, сдерживать свои эмоции. Закоев, дергая скулами, подошел к операторскому крану.
– Взгляните… – и Верховский уступил ему место у камеры.
Сопя раздутыми ноздрями, Закоев заглянул в объектив. Потом так же, как Верховский до него, поверх камеры посмотрел на колоннаду и фонтан и – снова склонился к камере.
Мы во все глаза следили за этой сценой. Поскольку старик Верховский, как и еще несколько живых мастодонтов эпохи советского классицизма, не признавал мониторов, дублирующих камеру, мы не могли видеть того, что видел кинообъектив. Но что они, все трое могли видеть в камере, чего не видели мы?
Между тем Закоев, которого из-за его бешеного характера дважды исключали из ВГИКа и не дали диплом режиссера-постановщика, вдруг каким-то кошачьим движением сошел с операторского крана и вкрадчивой походкой кавказского барса устремился на съемочную площадку. Он шел так осторожно, что, минуя фонтан, даже не спугнул ласточку, которая продолжала безмятежно наклоняться к воде и пить ее своим крохотным клювиком. Не останавливаясь и не отрывая глаз от левой колонны – так хищный зверь подкрадывается к своей добыче, Закоев достиг этой колонны и, растопырив руки, стал шарить у ее подножия. Потом выпрямился, посмотрел на Акимова и Верховского и крикнул им:
– Ну? Есть что-нибудь?!
Акимов заглянул в объектив.
– Нет, она исчезла…
– Значит, можем снимать, – сказал Закоев не то Верховскому, не то вообще нам всем.
Но тут я не выдержал:
– А что там было, Андрей Витольдыч?
Как редактор фильма и автор телевизионной экранизации великого романа, я не входил в служебную иерархию киногруппы и имел право на некую вольность даже в общении с режиссером-постановщиком. Впрочем, эта вольность тут же подала пример и всем остальным, они оживились:
– Что вы там видели? Кто там был? Какая девка?
– Голая? – уточнил Понтий-Ярваш.
