переКРЕСТок одиночества 2 - Руслан Алексеевич Михайлов

Пролог.

— Мой-то побойчее твоего будет! — в голосе стоящей по ту сторону невысокого забора старухи звучало неприкрытое удовольствие — Давече играют мой да твой у нас во дворе в мяч. Мой-то большой, крупный! Бух! Бух! По мячу раз за разом. Мячом о сарай как из пушки! Вот уж выкормила я так выкормила. Гордость берет. А твой сидит и смотрит, сидит и смотрит. Как птенчик квелый. За всю игру всего раз и ударил. И снова сел. И ведь еще и молчун! Мой-то внучек куда уж говорливей! С утра до вечера поет! Ты б своему попеняла — негоже таким тихим быть. Мой-то мужиком растет. А твой… — поняв, что слишком уж наговорила, старушка мелко перекрестилась — Прости Господи… ты уж не переживай. И твой вытянется да заговорит. Мож и побойчее станет… Я уж как могла пыталась твоего вразумить. Да только он слушать вроде слушает, а сам мимо смотрит…

Замолкнув, старушка решила перевести дух, выжидательно уставилась на бабушку. А та, медленно разогнув спину, оперлась о выглаженную ладонями рукоять тяпки и, глянув сначала на меня — сидящего с карандашом над дубовым поленом — а затем на явившуюся хаятельницу, наконец-то заговорила:

— Видела я вчера ту игру. Видела.

— Вот и я говорю! Мой по мячу бух! Бух! А твой сиднем сидит… и смотрит все исподлобья — будто завидует чему. А мой в чем виноват? В том что родная бабушка души в нем не чает и каждый день пирогами да молоком потчует?

Словно и не услышав, бабушка продолжила тихо и неспешно говорить:

— Да только они ведь не в футбол играли, Матвеевна. Они мячом в городки играли. Сбивали стоящие у сарая чурки.

— Ну! Мой-то…

— Твой-то бьет и бьет — в голосе бабушки добавилось жесткости, и говорливая старушка осеклась — Бьет и бьет. Да все мимо. Мой же посидел, посмотрел. Потом встал, примерился и по мячу ногой вдарил. С одного раза все чурки и повалил. Так чего ж ему и дальше все бить и бить о стену? Пустой же говорливости касательно — а к чему нам такое горе? Молчаливый да приметливый, сил впустую не тратящий — как по мне вот будущий мужик. Ты Матвеевна меня знаешь. Поперед внука моего хаять не смей. И учить ничему не смей — а то наведаюсь к тебе в дом с этой тяпкой и подлечу тебе спину.

— Да ты чего разъярилась… ты остынь…

— Ты трех сынов вырастила. И все тебя бросили. Дочка… разжиревшая корова, что два раза в год приезжает — весной внука оставить, а в конце лета забрать. Еще и деньги у тебя клянчит. Ну как? Довольна выводком цыплят родных? Хорошей воспитательницей им была? И видно не хватило тебе, клуша… внуков так же растишь! Но то дело не мое. Моего не тронь! Слышала?!

— Да кому он сдался то… ты остынь, остынь говорю…

— Моего не тронь! — повторила бабушка — Портить не дам! И сама пойми наконец! В мужике не говорливость и суматошность пустая нужны. Да и ума палата ему ни к чему! Мужик деловитым быть должон! Думать о деле, делать дело, любить дело — вот это мужик! Неторопливый и обстоятельный! Сил впустую не тратящий! Но таково мое разумение. А ты живи как знаешь. Но моего внука языком ядовитым своим касаться не смей, клуша! Пошла отсюда!

— Да…

— Пошла говорю! И впредь чтобы не мой к твоему в гости ходил — а твой сюда пусть тащится! Геть! Пошла!

Бабушка топнула ногой и сухонькую старушку как ветром сдуло. Опустив голову, я продолжил выводить жирную черную линию по ровно стесанному боку дубового полена.

— Получается?

Я молча кивнул и продвинул линию еще на сантиметр, почти завершив грубый контур будущего топорища.

— Выбрасывай — велела бабушка и ткнула рукоятью перехваченной тяпки в полено — Что видишь тут? Трещина. А вот тут сучок. Это в баню снеси. А сам ищи новое полено — да выбирай с умом. Чтобы без сучков и трещин. И запомни — мужчина и суженную свою должен с умом выбирать. Бабу ладную. Без сучков и трещин. Чтобы по руке и по душе была. Понял?

— Понял…

— Иди. И не забудь — за баней капусту тебе полоть.

— Уже.

— Все три грядки?

— Да.

— Тогда дров к бане натаскай. Прихватило спину что-то — надо бы распарить ее хорошенько. Сделаешь? Не устал?

— Сделаю. Не устал…

Глава первая.

— Я как подсек! Удилище выгнуло! Удочка трещит! Вот-вот сломается! Так я в воду! Удилище мягко на себя! Ох и помучился я тогда… но сазана вытащил, конечно. Рекордного! Положил его на травку у палатки, а сам глаз не отвожу — налюбоваться никак не могу! Красавец! Закурил, фляжку открыл. Только глоток сделал — и бах! В келье очутился… эх… Так вот и начался первый день моего сидения — дребезжаще засмеялся древний старичок именующий себя Данилычем — Все сорок годков отмотал от звонка до звонка! Что ж уж теперь… так как тебе мне не повезло. Молодость на галерах прошла. Но я жив! Копчу небо помаленьку. А это главное, верно?

— Само собой — с улыбкой кивнул я — Главное — жить. Каждый новый день — уже победа.

— Ну ладно. Спасибо за шашки. Пойду кого-нибудь на сигаретку растрясу. А патроны… чего нет, того нет, Гниловоз. Уж не обессудь.

— Да чего там — еще раз кивнул я — Если узнаете у кого они есть и мне скажете — буду благодарен. Возьмите, Данилыч. Покурите.

Щелкнув серебряным портсигаром, я выудил одну сигарету из трех. Протянул старику. Пользы от старичка ноль. Только время мое потратил, рассказывая про свои рыбацкие будни.

— Ох спасибо! — старик бережно принял сигарету.

Дальше последовал целый ритуал, за которым я наблюдал с интересом.

Сначала сигарета была осторожно опущена на каменный стол. Рядом поместили плоскую и длинную жестяную коробочку. В ней обнаружилась пустая пачка из-под сигарет Золотая Ява и газовая зажигалка. Сигарета была перемещена в пустую пачку, жестянка тщательно закрыта «до щелчка» и убрана во внутренний карман старого заплатанного ватника. Встав, Данилыч церемонно склонил голову.

— Благодарю, молодой человек!

— Да не за что.

Проводив шаркающего старика взглядом, я вздохнул и медленно нарисовал крест на имени «Данилыч» вписанном в клетчатый блокнот, выменянный на сигарету без фильтра.