— Я бывал в тайге. Даже и один. Не пропал.
— Сидел на одном месте. Да еще с оружием. Ждал, когда тебя спасут.
— Ты откуда знаешь?
— Сам же трепался.
— Я тебе этого не говорил.
— Другим рассказывал. Хвастался, как сидел на золоте. Знал, что тебя обязательно будут искать.
— Все равно. Раненый был. И жратвы никакой. А не помер.
— Теперь, как я понимаю, ты собираешься не сидеть на месте, а идти по тайге. Это, скажу тебе, не одно и то же. Пропадешь.
— А если с тобой? — спросил Красюк. В точности так же спросил, как вчера заместитель прокурора. Даже интонация похожа.
Сизов засмеялся.
— Чего регочешь?
— Вспомнилось кое-что.
— Так идешь со мной?
— В бега? Не резон. У меня срок небольшой.
— Слушай, Мухомор! — Красюк, все это время рассуждавший лежа, не отрывая глаз от скользивших в небе стрижей, вдруг резко вскочил. Здоровенный, навис над Сизовым, сидевшим на земле. — Ты же умный мужик, чего придуриваешься? Понимаешь ведь: если зову, значит, не задаром.
— Опять про свои воровские шмотки?
— Сколько тебе говорить: не вор я! Было в молодости, баловался. Потом завязал. Никто и не знает об этом. Даже в охране работал. Золото возить доверяли.
— За которое ты и сел.
— Дурак был.
— А я что говорю? — засмеялся Сизов.
— Не цепляйся. Самородок я нашел. Думал, повезло, а он оказался из тех, что разбросало при аварии. Ну и сам понимаешь…
— Слышал. Вертолет разбился, все погибли, и ты один героически отражал нападения медведей, которые хотели то золото украсть.
— Больно много ты знаешь! — опять насторожился Красюк.
— Так ведь в газетах писали. И самому трепаться надо было меньше.
— Я ж не помню…
— Ты не помнишь, а люди запомнили. Речь-то не о дровах — о золоте… Ну, ладно, хватит языки чесать. — Сизов тоже поднялся. — Давай грузи на носилки да пойдем.
— Погоди. Там, где вертолет грохнулся, золотишко осталось, не все тогда нашли.
— Припрятал, значит?
— Неважно.
— Очень даже важно. Искать разбросанное — все равно, что старателем работать. Вдруг там ничего нет?
— Есть. Я знаю.
— Много?
— Все наше. Если через тайгу проведешь, разделим по-честному.
— Пополам?
— А, черт с тобой, пускай пополам. По десять кило, хватит обоим.
Сизов помолчал, делая вид, что раздумывает над предложением, потом поднял топор, сунул себе за пояс, а веревку бросил Красюку.
— Возьмем, пригодится.
Они нырнули в гущину подлеска, долго продирались сквозь кусты, перелезали через поваленные деревья, высоко задирая ноги в ломком сухом буреломе. Наконец вышли на звериную тропу, и Сизов двинулся по ней.
— Куда? — спросил Красюк. Пот лил с него ручьем. На щеке, от носа до уха, темнела широкая царапина.
— При беготне наобум можно остаться без глаз. По тропе легче идти.
Вокруг буйствовала таежная растительность. Повсюду стояли папоротники, огромные и совсем крохотные, взбиравшиеся на стволы и свисавшие с них гирляндами вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. На прогалинах папоротники исчезали, зато появлялась масса цветов — розовая герань, белые недотроги, бледно-сиреневая валерьяна. Местами зонты цветов поднимались выше головы, и сочные стебли этих гигантов напоминали стволы молодых деревьев. Со склонов сопок, где лес был пореже, открывались другие склоны, пурпурно-фиолетовые от цветущих рододендронов. На открытых местах воздух гудел от оводов, и, спасаясь от них, приходилось снова нырять в чащобу.
Потом лес кончился, и они увидели перед собой болотистую равнину, поросшую редкими соснами и елями. Местами поблескивали мелкие озерца. На опушке тропу потеряли и пошли прямиком через осоку, рассчитывая найти другую тропу. Под ногами при каждом шаге выступала черная вода, медленно заполняла вмятины следов.
— Все, отдыхаем, — сказал Красюк, садясь на зыбкую кочку.
— Встань! — зычно заорал Сизов.
Красюк вскочил от неожиданности.
— Под такими кочками гадюки живут.
Сизов подошел к кочке, принялся шуровать под ней длинным суком. И почти сразу в траве мелькнула серая блестящая кожа. Змея куснула палку, застыла в настороженной позе.
— У, гадина! — заорал Красюк и, выхватив палку у Сизова, накинулся на гадюку.
Когда змея перестала извиваться, он зашвырнул палку, обессиленно опустился на кочку, снова вскочил, принялся оглядывать траву вокруг.
— Ну, ты даешь, Мухомор! Как узнал, что она тут?
— По запаху, — усмехнулся Сизов. — Сразу покойником запахло.
— Врешь!
— Конечно, вру. У нас нанаец проводником был, так тот, верно, по запаху змей находил. "Твоя не понимай, змея сырым пахнет".
— Вот тебе и дикарь! — удивился Красюк.
— Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не смыслили в тайге.
— А ты откуда родом?
— А что?
— Орать больно здоров. Глотка луженая — позавидуешь.
— С Волги я, из Саратова.
— А я из Киева.
— Из самого?
— А что?
— Да ничего. В Киеве тоже разные люди живут.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я и сам не знаю.
— Думай, прежде чем говорить! — с угрозой проворчал Красюк.
— Постараюсь…
Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Выбравшись к опушке, за которой поблескивала открытой водой болотина, они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.
— Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, — сказал Красюк.
Сизов засмеялся.
— Ты назначен старшим, тебе о ней и думать. Начальнику полагается заботиться о подчиненных.
— Ладно выламываться-то.
— Придется потерпеть до завтра. Я знаю эти места, ходили мы тут, руду искали. А сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще…
В поисках валежника они разошлись в разные стороны. Притащив очередную кучу веток, Сизов увидел, что Красюк обдирает и жует какие-то зеленые комли.
— Ты все-то подряд не ешь, — сказал Сизов.
— А чего? Мы эту штуку мальчишками все время ели. Пекли в костре. А то и так…
— Эту? — Бросив ветки, Сизов выдернул из охапки зеленых стеблей толстое белое корневище. — Ты знаешь, что это?
— Знаю. Мы из них дудки делали.
— Дудки вы делали вот из этого. — Он взял другой стебель.
— Так это то же самое.
— То, да не то. Одно — безобидный поручейник, а другое — ядовитый вех. Волчье молоко, животная скорбь, цикута…
— Ничего-о…
— Если бы ты хоть раз поел веха, мы бы с тобой уже не разговаривали. Гляди: у поручейника листья сложные, перистые, у веха — узкие. Смотри, не перепутай, отравишься.
— Ничего-о, — опять засмеялся Красюк. — У зэка брюхо гвозди переваривает.
— О Сократе слышал?
— Блатной, что ли?
— Древнегреческий философ. Этим самым был отравлен. Смотри не перепутай, — повторил Сизов. — А лучше ничего не ешь, не спросив.
— Жрать же охота.
— Терпи…
Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошки. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой.
Красюк смотрел в темноту и рассуждал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом начал вспоминать:
— Помню, когда еще билеты дешевые были, ездили мы с мамкой по Сибири. Названия станций какие-то странные: «Зима», "Слюдянка", "Ерофей Павлович"…
— Кто это, Ерофей Павлович, знаешь? — спросил Сизов.
— Рассказывали, будто, когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбита: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.
— Оч-чень интересно. А о Хабарове что-нибудь слышал?
— Это который в Хабаровске жил?
— Три с половиной века назад он тут первый путешествовал. Тогда о Хабаровске еще не думали.
— Вот и я говорю: он тут первым все нашел.
Сизов рассмеялся. Потом спросил:
— А что еще запомнилось?
— Помню сопку с белой снежной шапкой. А внизу зелень и озера с синей водой. В одном вода молодости, в другом — мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.
— Это еще зачем?
— Злые они были после той грязи, мужиков ловили. — Красюк потянулся хрустко. — Эх, теперича бы туды!..
— Да, много ты увидел, — серьезно сказал Сизов.
— Конечно, много. Потому и приехал сюда, что с детства мечтал.
Они замолчали надолго, думая каждый о своем. Сизов размышлял о том, какими выборочными бывают воспоминания у разных людей. Красюк верняком видел многое, а запомнил только это, соответствующее его жизненному кредо, — жратва, деньги, женщины. Это целая система ценностей, и ее никакими доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя ей равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.
