Солдат и офицеров бригады перевезли в Гейдерберк, а семьям приказали «устраиваться самостоятельно». Я видел жен Шавыкина, Садовского, жену адъютанта Каминского Канаеву, видел и жену Каминского Татьяну Шпачкову, бывшего сменного химика Локотевского спирто-водочного завода. Она рассказала, что родилась в Брасове, где у нее много родственников. Под конец беседы заплакала, все жаловалась на немцев:
— Муж так старался, так старался, а они его, как собаку, застрелили… Чего я теперь с Генькой делать буду? Как жить? На какие шиши?
Писарь штаба Клавдия Грекова, присутствовавшая при этой беседе, ехидно сказала:
— Полно, Танька, жалиться. Потряси одежку, что-нибудь звякнет.
А когда зареванная Шпачкова ушла, Грекова объяснила мне:
— У нее золота было куда больше, чем у Наташки Працюк. Все хвасталась: «После победы будем с мужем каждый год ездить в Ниццу». Вот и съездила. Обокрал ее кто-то, не иначе как Фаридка Канаев. Он сволочь страшная, за серебряные сережки девкам уши отрезал…
Я перечитал много личных дел солдат и офицеров бригады и с необычайной ясностью понял, ощутил, сколько еще оставалось в довоенное время на советской земле всякой нечисти, озлобленных остатков разгромленной революцией буржуазии. В бригаде были дети бывших торговцев, кулаков. Я нашел документы двух бывших предводителей дворянства; с юга, кажется из Молдавии, в бригаду приехал бывший купец Сомов; начальником «политического управления» стал «потомственный почетный дворянин» Павел Бакшанский, а до войны он был журналистом, писал в анкете — «из служащих».
Трудно было среди этого уголовного сброда бывших найти человека, на которого бы я мог положиться.
Никого не нашел и Семен Рябов.
— Тут такие подонки собрались, Павел Михайлович. Продадут за бутылку шнапса…
Нельзя было оставлять бригаду без надежных людей — она превращалась в основное ядро первой дивизии Власова, и я решил оставить в бригаде Рябова, предварительно поговорив об этом с Буняченко. А тот страшно обрадовался — какникак Рябов был «свой», «порядочный», а не бандит из шайки Каминского…
Я уезжал из Гейдерберка вечером. Рябов проводил меня до станции.
Говорить было нечего, да и не хотелось произносить обычных слов. И Рябов и я понимали, сколько опасностей ждет его в бригаде.
Обнялись.
— Ну, Семен, ни пуха ни пера!
— К черту, к черту!..
Как ни горько было Орлову сознавать, что смерть Киры в какой-то степени помогла ему завоевать доверие власовцев, он принял ее гибель как завещание быть твердым до конца, всеми силами помогать Родине.
Центр потребовал от группы Никандрова разведывательных сведений о передвижении немецких дивизий с Западного фронта на Восточный. В последние дни приказали выяснять все, что касается укреплений вокруг Берлина и в самой столице.
Было известно, что немцы направили на оборонительные работы военнопленных и острабочих, и Орлов умело воспользовался предоставленным ему правом беспрепятственного передвижения по Берлину до восьми часов вечера и возможностью посещать в «оперативных целях» бараки военнопленных и острабочих.
Ему удалось узнать, что на Лейпцигерштрассе в подвалах универмага «Герта» оборудован склад фаустпатронов, потом он раздобыл сведения, что в парке Тиргартен, около зоологического сада, появились два новых бункера, имевших под землей не меньше пяти этажей, и что в каждом бункере может разместиться до тысячи человек. В здании министерства труда на Зоорландштрассе Орлов обнаружил какой-то штаб — там полно было офицеров, много генералов…
Впервые в общежитие острабочих завода акционерного общества «Крегер» Орлов попал в холодный, ненастный день. Староста подвела Алексея Ивановича к нарам, находившимся недалеко от входа.
— Вот это было место Рябининой, — сказала она. — Вы что, знакомый?
— Да, — подтвердил Орлов… Его охватила такая тоска, что он с трудом удерживал слезы. «Здесь, здесь она мучилась, моя родная…»
Двери барака распахнулись, вбежали женщины. Мокрые платья прилипли к телам, босые ноги шлепали по цементному, сразу ставшему влажным полу. Женщины почти кричали. Староста скомандовала:
— Тихо! У нас гость!..
На Орлова смотрели десятки испуганных глаз, никто не ждал ничего хорошего от немецкого офицера. Но как только Алексей Иванович произнес несколько слов порусски, женщины отвернулись и отошли. В середине барака кто-то громко выругался:
— Приперся, холуй!
Староста подозвала худенькую девушку с огромными черными глазами.
— Галя, господин офицер интересуется Варькой Рябининой. Помнишь ее?
— Помню… — с готовностью ответила Галя. — Где она сейчас?
— Умерла… Покончила жизнь самоубийством…
— Неправда! — сердито сказала Галя. — Варя не могла этого сделать!..
Галя выкрикнула:
— Девушки!
Подбежали женщины. Галя, размахивая мокрым платком, гневно заговорила:
— Вы помните Варю Рябинину? Этот хлюст говорит, что она покончила с собой… Убили! А потом придумали!
Алексей Иванович резко повернулся и направился к выходу: в него полетели грязные тряпки, жестяные кружки; глухо стукнул о дверь кирпич…
Хорошо, что на другой день вернулся из Гейдерберка Никандров, и Орлову было с кем отвести душу.
Никандров предложил сходить пообедать в «Медведь».
— Давно не были, пойдем, может, чего-нибудь новенькое услышим.
В ресторане навстречу им из-за столика поднялся командир второй дивизии, бывший комендант Харькова Зверев. Плотный, сутулый, с напомаженными до блеска черными жесткими волосами, он щелкнул каблуками и заплетающимся языком сказал:
— Прошу к нашему шалашу… У майора Калугина сегодня высокоторжественный день… Тезоименитство… Прошу-с…
Орлов хотел отказаться, но его опередил Никандров:
— С удовольствием, Григорий Александрович. Весьма рад.
Орлов понял, что другу важно поговорить со Зверевым, только что вернувшимся из Норвегии, куда он ездил вербовать советских военнопленных в свою часть.
Выпили за здоровье именинника. Зверев разболтался:
— Прибываю на остров Штрофозен и сразу в лагерь… Собираю подлецов и начинаю речь… Смотрю, морды воротят. Я им про новое мощное немецкое оружие, а они ухмыляются. Вызываю полковника Макарова… Мы с ним когда-то вместе служили. «Слушай, — говорю, — Иван Андреевич, что это у вас тут происходит?» А он мне: «Ничего не происходит, все идет нормально, работаем, новые штольни пробиваем и ждем…» — «Чего — спрашиваю, — ждете?» Он, гад, напрямик: «Как это чего? Ждем, когда немцам и вам вместе с ними будет полный капут!» Ну, я ему, понятно, в ухо и приказал…
— Что приказал? — спросил Орлов. — Расстрелять?
— Черта с два! Утопили в отхожем месте…
Орлов понял, что он сейчас не выдержит, ударит Зверева по широкой пьяной роже или, еще хуже, всадит в него всю обойму парабеллума. Он встал и как можно спокойнее извинился:
— Господа, я кажется, забыл запереть машину…
Когда Орлов вернулся и весело сказал: «Слава богу, ничего не сперли!» — Зверев уже совсем вошел в раж.
— Парень оказался жох… Неужели, говорит, ваше благородие, не соображаете, почему у них рожи веселые? Они московское радио слушают… Я на него: «Говори, где у них приемник? Не скажешь — голову оторву!» А он: «Мне, ваше благородие, голову очень жаль, поскольку, если вы ее у меня оторвете, новая не вырастет. А насчет приемника советую поговорить с лейтенантом Булыгиным из третьего барака. Сразу, конечно, он не скажет, а поднажмете — выложит…»
— Ну, и вы поднажали? — заинтересованно спросил Никандров. — Нашли приемник?
— Дураки из комендатуры поторопились. Забили насмерть.
Окончательно захмелев, Зверев начал врать, как в Бергене в него влюбилась богатая норвежка.
— Она мне сразу: «Я без вас жить не могу… Если вы мне взаимностью не ответите, я жизни себя решу». Денег у нее — миллион! Вилла — три этажа. Яхта! Но рост, как у правофлангового, почти два метра! Ботиночки сорок шестого размера. Я ей говорю…
Никандров понял, что от пьяной болтовни Зверева никакого толку больше не будет. Он поднялся:
— Извини, Григорий Александрович, но мы обязаны покинуть вас…
И кивнул Орлову: «Вставайте!»
Прощаясь, Никандров деловито спросил:
— Кого-нибудь привезли?
— Из Норвегии? Привез. Мало, но привез. Сорок два человека. Было сорок три, но один сбежал по дороге…
— Как его фамилия? — спросил Никандров.
— Кого?
— Этого… Ну, что сбежал…
— Зовут, как Дзержинского, — Феликс. А фамилия?.. Сейчас вспомню… Мартынов.
— Где же он у тебя сорвался? — глухо спросил Никандров.
— Кто его знает… Не то в Бергофе, не то в Нойхаузе. В Гамбурге он еще был с нами…
