Сообразив, впрочем, что и это лучше, чем ничего, барон деятельно принялся за исполнение своих опекунских обязанностей, не оставляя надежды получить с Князева и Гиршфельда отчет и остальные деньги. Вызвав к себе князя Владимира, он объявил ему, что до получения всего опекунского имущества, он может выдавать ему из процентов принятого им капитала лишь пятьдесят рублей в месяц. Князь, наученный и успокоенный Гиршфельдом, не прекращавшим выдачу ему денег, только улыбнулся и даже, не особенно любезно обошелся с своим новым опекуном. Когда же тот заикнулся было о том, что необходимо возбудить против его бывшего опекуна и поверенного последнего дело в уголовном порядке, то Владимир Александрович вспылил:
— Я знаю Николая Леопольдовича давно и знаю за безупречно честного и порядочного человека, хорошо знаю и Князева, вас же, барон, я не знаю! — резко ответил он.
Адольф Адольфович смолчал, но тут же решил, что с таким опекаемым надо держать ухо востро, так как он всецело стоит на стороне Гиршфельда и Князева и что самое лучшее просить о расширении прав опеки, т. е. о предоставлении ей прав опеки над малолетним. В этом смысле барон написал обширное послание Владиславу Казимировичу, рассказав ему обстоятельно и подробно положение дел. Прошение о расширении прав опеки, подписанное графиней Завадской, вскоре получилось в подлежащем учреждении, где ему дали быстрый ход и права опеки расширили. Натянутые и без того отношения между бароном Розеном и князем Шестовым, когда последний узнал об этом, еще более обострились.
В таком положении находились дела князя Владимира Александровича Шестова, продолжавшего пьянствовать на даче в компании Князева, Неведомого и Луганского. Дело последнего подвигалось медленно. В начале августа в Петербург приехала, давно ожидаемая Николаем Леопольдовичем, Антонина Карловна Луганская и остановилась в Европейской гостинице.
Личное свидание с ней Гиршфельда не привело ни к каким результатам — она осталась при желании получить за право пожизненного владения четыреста пятьдесят тысяч рублей. Рассерженный неудачей, Николай Леопольдович, с тем же определением духовной консистории в руках, добился отобрания у несговорчивой противницы паспорта и выдачи ей на прожитие реверса, где она значилась: «именующей себя женою действительного статского советника». Антонина Карловна насилу, при помощи своего адвоката, добилась возвращения ей настоящего вида на жительство и быстро уехала обратно в Берлин из оказавшейся для нее весьма не гостеприимной России.
Дело этим не двинулось ни на шаг. Главные хлопоты и расходы, сопряженные с ними и поездкой в Берлин, были еще впереди. Надо было позаботиться о деньгах, тем более, что и до этого времени на содержание Луганского, его жены и Деметра была израсходована уже порядочная сумма. Этим и занялся прежде всего Гиршфельд.
Перед отправкой Василий Васильевича в Макариху, он убедил его выдать ему вексельных бланков на полтораста тысяч рублей.
— На сто тысяч — будет обеспечением моего гонорара на случай вашей смерти, ведь в животе и смерти Бог волен, дорогой Василий Васильевич, — дружески потрепал он его по плечу. — На пятьдесят же тысяч — будут служить, в том же случае, обеспечением вашей супруги.
Луганский согласился беспрекословно и подписал требуемые бланки. Николай Леопольдович запечатал их при нем же в большой конверт и передал Стефании Павловне.
— Спрячь подальше — это обеспечение мое и супруги Василия Васильевича, если с ним что-нибудь случится, но да сохранит его Бог… — торжественно закончил он и обнял Луганского.
Тот, в восторженном полупьяном состоянии, со слезами на глазах, бросился целовать его руки.
На другой день Василий Васильевич уехал. Для сопровождения его и для компании при скуки деревенской жизни, в качестве аргуса и собутыльника, был командирован Гиршфельдом Князев, нелегальное пребывание которого в Петербурге столь продолжительное время становилось рискованным. Ему дана была Николаем Леопольдовичем подробная инструкция, которая оканчивалась словами:
— Поить, но самому не пьянствовать!
Отъезд Князева вместе с Луганским устроили тайно от князя Владимира, у которого Гиршфельд через несколько дней даже спросил, не встречал ли он Александра Алексеевича. Тот отвечал отрицательно.
— Пропал, сгинул, как в воду канул, — сетовал Николай Леопольдович, — не знаю что подумать…
— Отыщется, где-нибудь закутил! — высказал свое мнение Шестов.
Этим убеждением князя в таинственном исчезновении вместе с Луганским его бывшего опекуна вскоре воспользовался Гиршфельд, решивший открыть перед Шестовым свои карты. Он уже переехал в Петербург, а князь все еще продолжал жить на даче. Последнего задержала болезнь Агнессы Михайловны, разрешившейся недавно от бремени вторым ребенком — девочкой. Первому — мальчику шел уже второй год. Наконец, она достаточно оправилась для возможности переезда.
Князь приехал в Петербург к Николаю Леопольдовичу.
— Наконец и мы перебираемся с дачи, Агнессочка поправилась, молодцом! — начал он после взаимных приветствий. — Заехал к вам на минуту, деньги нужны.
— Много?
— Да дайте тысяч пять: в кармане всего что-то около семисот рублей осталось, — небрежно ответил князь.
Гиршфельд скорчил серьезно печальную физиономию.
— Нам, князь, необходимо с вами счесться, хотя я и имею честь считать вас в числе своих искренних друзей, но знаете пословицу: «счет дружбы не портит».
— К чему это? Как будто я вам не доверяю. Столько лет не считался с вами и вдруг счеты! — возразил Шестов, не заметив серьезности Николая Леопольдовича.
— Вот то-то и нехорошо, что столько лет не считались. Я вам предлагал не раз, а вы всегда, что называется, и руками, и ногат отмахивались, а между тем вы бы знали положение ваших дел, и это знание повлияло бы на вас быть может убедительнее моих просьб не сорить деньгами. Теперь же наступил момент, что я выдать вам просимую сумму в затруднении.
— Как в затруднении? Разве у меня нет? — вытаращи него глаза Шестов, видя, что он не шутит.
— В том-то и дело, что нет!
— Вы шутите?
— Нисколько!
Гиршфельд подошел к бюро, отпер его, вынул объемистую папку бумаг в изящной синей обложке, на которой крупными буквами было напечатано: «Дело присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда. По опеке князя Владимира Александровича Шестова». Последняя строка была написана чернилами.
— Потрудитесь рассмотреть документы и ваши расписки и вы убедитесь, что у меня ваших денег на руках осталось только две тысячи триста семнадцать рублей.
Князь сидел, как пораженный громом, и как-то глупо улыбался.
— У скрывшегося неизвестно куда Князева опекунских денег, по моему расчету, — продолжал Николай Леопольдович, — должно было остаться тысяч тридцать; но, во-первых, я его не могу разыскать уже недели две, а во-вторых, он обязан будет их передать новому опекуну.
Шестов продолжал молчать, как будто бы это до него не касалось.
— Если не верите, говорю: посмотрите документы, рассмотрите все дело…
— Оставьте вы меня с вашими делами, с вашими документами, — вскрикнул князь, — я в них никогда ничего не понимал и не понимаю. Я понимаю лишь то, что меня обобрали!
— Князь! — вскочил Николай Леопольдович. — Вы меня оскорбляете!
— Не мог же я прожить такое громадное состояние? — уже упавшим, плаксивым голосом продолжал Шестов, не поднимаясь с кресла и даже не заметив гнева Гиршфельда.
— Всякое состояние можно прожить! — спокойно заметил Гиршфельд.
— Значит, я нищий!
— Не нищий, но и не богач. Когда Князев передаст опеке деньги, у вас будет капитал тысяч в пятьдесят, если не более. Люди с такими деньгами считаются состоятельными.
— Это нищета, нищета! — воскликнул князь и зарыдал. Вид этого плачущего, разоренного им человека и разоренного-то не в его пользу, тронул даже Гиршфельда.
— Успокойтесь, я выдам вам пять тысяч, прибавив из своих денег, — подошел он к нему. Шестов вскочил.
— Я требую своего, а не подачки. Пусть нас разберет суд! — крикнул он и вышел, хлопнув дверью.
Николай Леопольдович спокойно уложил бумаги обратно в бюро. Он был приготовлен и ожидал подобной сцены. Для ограждения себя от немедленного скандала со стороны князя он принял меры. Он знал, что Агнесса Михайловна и ее мать, которых он сумел довольно некрасиво запутать в это дело, на его стороне. Он отчасти запугал их, а отчасти привлек на свою сторону всевозможными посулами, ни к чему его не обязывающими. Раскрыть глаза им было некому, так как все окружающие их люди были по тем или другим соображениям на стороне Гиршфельда.
«Охладеет, вернется!» — улыбнулся последний, тщательно заперев бюро.
