– Ну, это, знаете ли, все равно, поскольку я – наследница, – вспыхнула Извалова. – И вообще, если хотите знать, я не о себе забочусь с этими проклятыми деньгами…
«А я что говорил! – подумал Максим Петрович, – Конечно, не о себе…»
– Простите, не понимаю, – он изобразил на лице удивление. – О ком же?
– Якову Семенычу очень нужны деньги. Я обещала…
– Малахину?
– Ну да. Эта его постройка…
– Какая постройка, позвольте? – тут уж Максим Петрович удивился без всякого притворства. – Насколько мне известно, товарищ Малахин ничего не строит…
Извалова густо покраснела. Видно было, что она проговорилась, сболтнула то, о чем следовало бы помалкивать.
– Да нет, это, знаете ли, не здесь… – лицо Изваловой покрылось бурыми пятнами. – Яков Семеныч держит в секрете… ну… я прошу вас, пусть это останется между нами…
Растерявшись, она уже бог знает что бормотала.
– Он ведь скоро на пенсию идет, – оглянувшись, понижая голос до шепота, быстро заговорила Извалова. – Ну… и, как бы сказать… хочет обеспечить себя на старость, отдохнуть… И вот решился построить домик…
– А! В городе? – догадался Максим Петрович.
– Нет, на берегу Черного моря, в Геленджике… Ну, и вот – что-то у него там не хватает, он просил одолжить ему эти деньги…
– Шесть тысяч?! – воскликнул Максим Петрович.
– Ну да, что ж тут такого?
– Ничего себе – домик! – усмехнулся Максим Петрович. – И этак вдруг, сразу ему шесть тысяч понадобилось?
– Ах, что вы, вовсе не сразу… Почти год, как выкручивается. Мы уж с сестрой не рады, что он так втянулся в эту постройку. Денег она пожирает столько – вы и представить себе не можете! Это же – юг, Кавказ! Деньги, деньги и деньги! Он ведь еще у покойного Валерьяна Александрыча просил, да тот как раз получил извещение о машине…
– То есть, позвольте, – перебил ее Максим Петрович, – я так вас понял, что товарищ Малахин просил у вашего супруга деньги накануне… – он запнулся, не решаясь произнести это ужасное слово, – накануне гибели Валерьяна Александрыча?
– Ну да, и был страшно огорчен отказом. Целый день метался сам не свой… Вечером – мы уже спать легли – слышим: одевается, уходит…
– Куда? – быстро спросил Максим Петрович.
– Куда! Да бог его знает – куда, наверно, искал, у кого занять… Ведь ему же весь район знаком, друзей – сотни… Обидно, конечно, что свой, родственник – отказал…
– Ну, и что же? Занял?
– Тогда выкрутился как-то. А вот теперь – снова нужно, какие-то там платежи… И я, конечно, дам, мы, женщины, не так бессердечны, как вы, мужчины. Подумаешь – машина, машина! Так, прихоть, игрушка, а тут человек задумал серьезное… У него ведь дети, он о них заботится… Ведь надо же и о детях подумать, не правда ли?
– Ну, не знаю… – как-то словно думая совсем о другом, протянул Максим Петрович.
– Ах, все вы, мужчины, такие! – вздохнула Извалова. – Вам бы только свои прихоти удовлетворить… Эта проклятая машина! – с откровенной злобой воскликнула она, некрасиво сморщив лицо, привычным жестом прижимая к глазам крошечный кружевной платочек. – Из-за нее и Валера погиб, и вот Яков Семеныч страдает…
– Даже страдает? – сочувственно спросил Максим Петрович.
– Ужасно! Вы, товарищ Щетинин, себе представить не можете, как он изменился за эти полгода! С валидолом не расстается, ведь он, знаете ли, сердечник… Нервничает, бессонница… – всхлипнула Извалова, снова прижимая платочек к глазам. – Там – постройка, тут – эта ужасная трагедия…
– Да, да, – задумался Максим Петрович. – Действительно, неприятная история…
– Так как бы, товарищ Щетинин, ускорить с деньгами? – осторожно спросила Извалова, понимая задумчивость Максима Петровича как результат своих жалоб и признаний. – Может быть, вы все-таки поговорите с товарищем Муратовым?
– Что? – Максим Петрович, словно очнувшись, потер лоб. – А! Ну конечно, Евгения Васильевна, поговорю. Я понимаю вас, – успокаивающе добавил он, заметив, что Извалова снова потянулась в сумочку за платком. – Что от меня будет зависеть, поверьте…
Извалова рассыпалась в благодарностях и ушла, оставив в комнате тошноватый запах духов.
Минут пять Максим Петрович сидел не шевелясь, в той самой позе, в какой оставила его Извалова, как-то весь подавшись вперед, словно пытаясь что-то вспомнить, что-то сообразить.
– Геленджик… покойный Извалов… шесть тысяч… – наконец сказал он вслух.
Тигр крался в камышовых зарослях…
В первом томе «Толкового словаря живого великорусского языка» на букву Б – между «бардой» и «бардом»' – нужное слово нашлось. «Б а р д а д ы м, – гласил всеведущий Даль, – в картежной игре х л ю с т или т р и л и с т а, король черной масти. Или по-сибирски – б а р д а ш к а, – трефовый, крестовый, жлудёвый король».
Походный надувной матрац, байковое одеяло, два полотенца, мыльница, зубная щетка, заводная бритва «Спутник»… трикотажные спортивные брюки, плавки, в которых он купался летом на реке… Что еще? Ах да, журналы! Удивительно, на каждом месте он сразу же обрастает бумажным багажом. Когда он приехал в Садовое впервые, при нем не было ни листика, а теперь чуть ли не целая библиотека. Даже непонятно, когда и как она собралась…
Итак, все. Костя захлопнул крышку своего побитого чемоданишка, придавил с хрустом защелкнувшиеся замочные язычки.
В сенях звякнула щеколда. Нет, это не Евстратов и не Кузнецов, им еще рано.
Сгибаясь под притолокой, вошел дядя Петя. Кинул на гвоздь картуз, на другой повесил замызганный, до блеска затертый пиджак. Приглаживая давно не стриженные, в беспорядке свалявшиеся под картузом волосы, склонился перед черным зевом печи.
– Не разжигал? Э, да ты никак уезжать собираешься? Это куда же ты? Совсем? Значит, делу венец, мне одному тут куковать?.. Вдвоем-то оно было веселей…
Лицо у дяди Пети было доброжелательно-улыбчивым. С таким лицом он и вошел в хату. Но Костя мог поручиться, что этого выражения у него не было, когда он подходил к дому, когда он открывал калитку, брался за дверную ручку. Дядя Петя надел его, как надевают вынутую из кармана маску, уже переступая порог, предупрежденный светом в окнах, что хата не безлюдна, что в ней – Костя.
Видно, его донимал голод. Он погремел чугунками на загнетке, заглядывая, не осталось ли где чего. В одном нашел с пяток картошек в кожуре, сваренных еще пару дней назад. Дядя Петя пошарил по каким-то закоулкам и прибавил к картошкам кусок хлеба и проросшую бледным зеленоватым ростком луковицу.
Изба его, и прежде не изобиловавшая обстановкой, стала внутри совсем пустой: Маруська, категорически не захотевшая вернуться, в один из тех дней, когда Костя странствовал по северу и Крыму, в отсутствие мужа явилась в Садовое и увезла все, какое только было в хате имущество, объявив его принадлежащим детям и оставив дяде Пете только самую малость – колченогий кухонный стол, лавку, две табуретки, кое-что из посуды, чтоб ему было в чем сварить обед, да еще подушку в наволочке из чертовой кожи и лоскутное одеяло – укрываться на печи. Потерю имущества дядя Петя перенес легко – по крайней мере, когда Костя приехал и удивился оголению хаты, он только безразлично махнул рукой и быстро оборвал разговор об этом.
– Придвигайся, – показал дядя Петя на стол с картошками. – Как-нибудь поделим… Или ты как – спешишь?
– Да нет, время еще есть, – отозвался Костя. Однако к столу он не сел – сел на лавку напротив, вытащил сигареты.
С тех пор как он вернулся, он испытывал к дяде Пете такой жадный, пристрастный интерес, что пользовался любым случаем, чтобы только еще раз вглядеться в его небритое, повисшее складками лицо с бледной полоской шрама над правым виском, в упрятанные под круто выпирающую вперед лобную кость ястребино-зоркие глаза. Он мог бесконечно следить, как Клушин говорит, как движется, шевелит руками и телом, делает какую-либо работу. Решительно все стало интересно в нем Косте, наполнилось особым, одному лишь ему видным двойным смыслом, – каждая мелочь в поведении Клушина, в его таком будничном, обыкновенном, ничем не примечательном облике. Шофер – каких тысячи. Пройдешь мимо, глянешь – и тут же забудешь, ибо он ничем не зацепит внимания, не остановит его хотя бы на секунду…
Сейчас он счищал с картошки кожуру, и Костя, затаив в себе свой пристрастный интерес, свое двойное видение, боясь хоть краешком его выдать, жадно впитывал в себя, как движутся его руки с глубоко въевшейся в кожу жирной шоферской грязью, как он макает картофелину в кучку насыпанной на столе соли, подносит ее ко рту, жует… Вот этими руками когда-то держал он данное ему немцами оружие, направлял его в своих… Спрятав под брови, под навес лба острые зрачки, целился он в советских партизан… Скольким из них оборвал он жизнь? Вот этим указательным пальцем правой руки, которым он старается отлепить от зеленовато-желтой холодной картофелины шкурку, нажимал он на спусковой крючок карабина, чтобы убить Артамонова. Этой же рукою занес он над ним топор – спустя двадцать с лишним лет, той трагической майской ночью…
