— Что?
— У вас дружба, — повторил Мерц.
— Ну, что ж… Он хороший парень.
— Как меняются мнения. Раньше ты как будто…
— А в чем, собственно, дело? Тебе не нравится? — повышая голос, спросил Ксана.
— Мне пожалуй, все равно, — устало сказал Мерц. — Но целоваться даже у себя, в своей комнате, следует с оглядкой.
Несколько мгновений оба молчали.
— Я не из тех мужей, которые придают этому особенное значение, однако… — и он сделал движение в сторону двери кабинета.
— Нет, погоди, почему ты не договариваешь?
— Мне не до этого, — с раздражением сказал Мерц.
— «Не до этого». Мило. Мимоходом сказал гадость.
— Конечно, делать гадости лучше. Я прекрасно понимаю, мой возраст, разница в летах… Да что там…
— Николай Васильевич! — звонким, звенящим голосом окликнула Мерца Ксана. Он остановился на пороге, но не повернулся к ней. — Николай Васильевич, помнишь — разговор ночью на набережной? Ты сказал: «Ксана, я все понимаю и предвижу, но люблю вас и выдержу…»
— Я еще сказал что-то о честности, надо быть честной и искренной.
— Верно. Честной и искренной. Хорошо. Тогда, если хочешь знать…
Но резкий и короткий звонок прервал ее.
— Я открою, — сказала Ксана и вышла. Английский замок туго открывался, руки Ксаны слегка дрожали. Она все же открыла дверь. На пороге стоял Печерский.
— Николай Васильевич, я собственно, вот по какому делу. Сколько помнится вы изволили обещать мне любезное содействие… — начал Печерский.
— Да, да… Но вот этот грипп. Ну как у вас? Обжились в Москве?
— Все благополучно. Вот только насчет работы… Средства кончаются, надо подумать о заработке.
— В самом деле, ты забыл, — осторожно вмешалась Ксана.
— Я записал у себя. Не так уж трудно найти работу квалифицированному шоферу. Но, конечно, придется поискать.
— Трудно ждать, Николай Васильевич, очень трудно. И не в смысле одного заработка, а вообще…
— То есть, как вообще? — спросила Ксана. — Сейчас только она рассмотрела Печерского. Раньше он держался независимее и наглее. Сейчас он был, видимо, смущен. Затем он похудел. Еще резче обозначились скулы и четырехугольный подбородок.
— Надо, так сказать, легализоваться. Я человек с волчьим билетом. И вот такой человек ходит по Москве, не работает, живет на неопределенные средства… Мало ли какие могут быть осложнения…
Мерц улыбнулся и пожал плечами.
— Позвольте, поскольку вас сюда пустили, поскольку вы легально приехали, какие же могут быть осложнения?
— В этом смысле у вас все в порядке? — спросила Ксана.
— Точно так, разумеется. Но Николай Васильевич… я издергался. У меня чуть ли не галлюцинация, что-то вроде мании преследования. Вот потому я и беспокою вас. Человек на работе, устроившийся, так сказать, сомнений не вызывает. А я без определенных занятий… Надо легализоваться.
— Кто вас преследует? Кому вы нужны? — резко спросила Ксана и Мерц неодобрительно оглянулся на нее и наклонился к Печерскому.
— Я понимаю, в первое время это естественно, боролись, активно боролись, затем вернулись сюда. Вы видите прежних противников лицом к лицу. Естественно, некоторое, не имеющее под собой почвы, беспокойство. Но не преувеличивайте; и не распускайте нервы. Я сделаю, что смогу… Может быть… — Мерц покраснел.
Печерский понял, что сейчас Мерц предложит ему денег. Он встал и тоже покраснел, но как раз в эту минуту раздался звонок. Ксана ушла открывать.
— Содействие, так сказать, рекомендация, вот все, что требуется от вас, Николай Васильевич.
— Что касается меня…
— Это к тебе, — сказала Ксана и протянула Мерцу визитную карточку.
— Простите, ко мне по делу. — Мерц встал и протянул Печерскому руку. — Позвоните мне сюда или в четверг на службу.
— Обязательно. Имею честь кланяться.
Печерский взял руку Ксаны, и она почувствовала, как дрогнула его холодноватая, длинная рука. Она подняла голову и увидела глаза Печерского пустые, прозрачные, стеклянные глаза, обращенные к двери из коридора. Это был испуг и отчаянье. На пороге стоял очень высокий, худой, лысый до того, что трудно было рассмотреть где лицо переходит в лысину, человек. Человек держал в руках шляпу и желтые перчатки и смотрел мимо Ксаны и Печерского в сторону Мерца.
— I beg your pardon, — сказал Мерц.
— Я свободно говорю по-русски, — правильно, но с сильным акцентом, сказал Клемм. Мерц открыл дверь и они прошли в кабинет. Ксана взглянула на Печерского. Он был мертвенно бледен и смотрел в дверь, куда ушли Мерц и Клемм.
— Что с вами? — спросила Ксана.
— Не извольте беспокоиться. Имею честь… — задыхаясь ответил Печерский и вышел.
Печерский и Александров сговорились встретиться у почтамта в девять часов вечера. Печерский опоздал, Александров собрался уходить. Был десятый час, когда Печерский вдруг появился на противоположном тротуаре. Александров холодно поздоровался и сказал:
— Я думал, вы обманули.
— Кто обманул? — спросил не расслышав Печерский. Видите ли, у меня дела. — Он замолчал и внимательно смотрел на Александрова.
— Пойдем на бульвар.
— Нет, — сказал Печерский, — если угодно, поедем ко мне.
— Поедем. Вы живете в гостинице?
— Нет. Довольно далеко.
В трамвае оба молчали и изредка смотрели друг на друга: Александров рассеянно и равнодушно, Печерский настороженно и как бы с любопытством.
— Вот что, — вдруг сказал он, — почему вы так одеваетесь? Лучше не выделяться. У вас вид явного эмигранта, мастера с Бианкура. Надо проще.
— Чего же проще? — Александров хлопнул себя по бархатной блузе и штанам. — Вот весь гардероб. Что поделываете? Как живете? — равнодушно, явно из приличия, спросил он. Печерский неопределенно усмехнулся. Левая щека задрожала и глаз странно подмигнул.
— Я всегда думал, — продолжал Александров, — что вы, простите меня, умнее, чем кажетесь на первый взгляд. И тогда, в ночном бистро с Мамоновым, я был уверен, что вы…
— Нельзя ли потом, — сквозь зубы сказал Печерский и оглянулся. На площадке, рядом с ними стояла девушка в красном платочке и паренек с непонятным значком в петлице пиджака.
— Как угодно.
Трамвай бежал по узким сереньким улицам окраины. Александров никогда здесь не бывал и с любопытством рассматривал серенькие деревянные дома, пустыри, заборы, мост окружной дороги, повисший над улицей.
— Далеко забрались. Трудно здесь с квартирами.
— Далеко. А вы?
— Я еще дальше. Три часа от Москвы.
Они сошли на конечной станции и затем долго шли по мощеным крупным булыжником переулкам, мимо редких чайных с синими вывесками, мимо одиноких ларьков. Дальше была красная кирпичная стена монастырского кладбища, затем почерневшие от дождей и времени срубы деревянных домов. Уже была ночь и мрак, когда они вошли во двор каменного дровяного склада, нашли калитку в заборе и пошли дворами и лабиринтом деревянных домов.
Одинокий фонарь мерцал далеко за забором, как светляк. Наконец, в конце двора, открылась косая, открытая настежь дверь, деревянная узкая лестница флигеля с мезонином. Хуже всего выглядел коридор, освещенный одной закопченной керосиновой лампой. В коридоре, за занавеской, на полу спали двое или трое и странно было, как они могли здесь спать. В этом деревянном доме, в углах и щелях, день и ночь люди ругались и пели и плясали и высохшее дерево отражало и усиливало каждый голос и звук. Александров с изумлением посмотрел на Печерского. Печерский открыл узенькую дверцу в фанерной стенке, и они оказались как бы в ящике в полторы квадратных сажени. Здесь было одно окно с картонным щитом вместо двух стекол. Мутный свет скупо падал из коридора. Печерский зажег спичку, нашел керосиновую лампу и лампа наконец осветила деревянные выщербленные доски стола, на столе — начатую бутылку коньяку и стакан, табурет и полотняную, раздвижную кровать. Фанерная, тонкая, как картон, стена, дрожала от песен и криков. За стеной играли в карты. Пение и гитара затихали по-видимому тогда, когда всех увлекала карточная игра.
— Алеша возьми полтоном ниже! — как в бочку гудел мужской, пропитой голос и такой же хриплый и пропитой женский голос вторил: «Дуська, сдавать. Сдавай, зануда…»
— Как вы можете здесь жить? — спросил Александров.
Печерский подвинул гостю табурет и присел на кровать.
— Приходится. А вы как живете?
— Под Москвой. Два часа сорок минут езды. Вот только не знаю, как теперь выберусь. Последний поезд в одиннадцать, а завтра в восемь надо быть в городе.
— Полагаю, что вы заночуете у меня. Хотя, сами видите…
— Спасибо. Так всю ночь и будет?
— Так. К утру, пожалуй, передерутся.
— Неужели нельзя устроиться получше? — внезапно раздражаясь спросил Александров.
