— Неужели нельзя устроиться получше? — внезапно раздражаясь спросил Александров.
— В моем положении нельзя. Здесь люди, в случае чего, подходящие.
— В случае чего?..
— Хотите коньяку? — предложил Печерский; Александров молча отказался и тогда Печерский налил себе чашку, вынул из кармана яблоко, выпил до дна коньяк и закусил яблоком.
— Наивный вы человек, — сказал он, — чудак человек. За мной же слежка.
— А… — еще не догадываясь протянул Александров, — и давно?
— Не особенно. С неделю. Помните, мы с вами встретились на Цветном? С того дня.
— Именно с того дня?
— Именно с того дня.
— Вы как будто этим хотите сказать…
— Ничего не хочу. Плохой коньяк в Сесесерии. Нельзя сравнить с французским. Помните?..
Печерский снова налил, выпил, щелкнул языком и рассмеялся.
— Павел Иванович, — вдруг мрачно и злобно сказал он, — а вы ведь меня обманули.
— Послушайте, Печерский…
— Вы меня обманули! — выпив до дна коньяк, почти закричал Печерский. — На Цветном бульваре вы мне солгали.
— Послушайте, вы…
— Вы мне солгали, — упрямо повторил Печерский, — На Цветном бульваре я спросил вас: «Вы решились? Значит, вы решились?» Вы ответили: «Да, я решился». Вы помните?
Александров открыл рот, но крики за стеной заглушили его.
— Лысый, чорт! Лысый!
— Ни хрена!
— Банко!
— Я сказал, — вспомнил Александров. — Да, я именно так и сказал. «Я решил», то есть, я решил вернуться, решил вернуться и работать. Честно работать.
За стеной кого-то ударили по руке. «Фрайер, не тронь карту!» Вопли и хохот опять заглушили Александрова.
— Полковник Александров, вы передернули! — вдруг закричал Печерский.
— Хотя вы и пьяны, но, сударь, я вам не советую…
— Я немного выпил, но вы должны меня понимать. Я не сплю ни минуты третьи сутки. За мной слежка, — шопотом, как бы в бреду, продолжал Печерский. — И, чорт его знает, кто следит!.. Свои ли, чужие? К «Станиславу я не пошел и не пойду. Ну его к чорту! Сегодня я был в одном доме, в квартире одного инженера, он пришел туда следом за мной. Вы меня понимаете?
Он снова налил коньяку и жадно выпил и со стоном выговорил:
— Можно сойти с ума…
— Не понимаю. Следят, ну пусть следят. Раз за вами ничего нет, раз вы чисты, чего же вам бояться? — с некоторым сочувствием сказал Александров. — Ну, возьмут. Возьмут и выпустят. Насколько я понимаю, вы здесь легально?
Печерский не ответил. Он сидел на кровати, обхватив колени, мигая красными припухшими веками. Вдруг он рассмеялся.
— Господин Александров, послушайте. Вы притворяетесь или вы идиот…
— Да ну вас к чорту!.. — Александров взял фуражку.
— Погодите, — удержал его Печерский. — Погодите. Слушайте. Вы должны выслушать, чтобы все было ясно. Вы говорите — легально. Не верю, чтобы вы забыли ту ночь в Париже и разговоры с Мамоновым.
— В Париже с Мамоновым? Я надеюсь, это не серьезно… Ночью, в ночном кабаке, за рюмкой ликера… Не может быть… Это — сумасшествие.
— Почему не может быть?
— Да что вы слепой, что ли? Вы же три недели в Москве, в России!
— Начнем, как говорится, «аб ово», «товарищ» Александров, — почти спокойно сказал Печерский. — Вы считаете нормальным, чтобы я, русский офицер, русский по вере, по крови и по рождению, укрывался со всякой сволочью, в воровской малине…
— Да вы же сами этого хотите…
— Допустим. Ну тогда вы считаете нормальным, что вы, легальный «товарищ Александров» живете под Москвой в избе у грязного мужика, что вы делаете по двадцать верст в сутки по Московским мостовым, нанимаясь в монтеры, в мастера, в слесаря. Павел Иванович Александров, трижды раненый немцами, гвардии полковник и георгиевский кавалер…
— Хорошо! Вы хотите, чтобы вас уважали за старое. А кому оно нужно, старое? Его даже не замечали. Вот я жил, тратил уйму денег, все на себя и для себя, никому не помогая, не замечая грязи, голода и нищеты. Какой эгоизм, какая пустота!..
— Кающийся дворянин.
— А вы даже не дворянин. Вы даже не офицер. Может быть, потому что я кадровый, потому что я с пажеского корпуса до семнадцатого года двадцать лет тянул лямку, потому-то я и возненавидел устав и погоны и строй. А вам, впопыхах, в школе прапорщиков военного времени, царь дал звездочку, и галун и вы за эту звездочку или за две звездочки на стену лезете и лоб разобьете…
— Пускай, пусть я школы прапорщиков. Я офицер военного времени — верно. А вы кадровый, вы гвардеец и аристократ! Но вы, все-таки вы изменили присяге, а я умру славной смертью, как честный солдат.
— «Присяга», «долг», «честь». Я, полковник Александров «порядочный человек и офицер». Я, например, не мог жениться на гувернантке, на горничной. За это выгонят из полка, перестанут принимать в обществе. А заразить гувернантку сифилисом и сделать ей ребенка можно. А быть педерастом и развращать кадет — можно. Мой долг, например, взять вас за воротник и отправить куда следует, врага моей родины и народа — я все-таки не могу. Зачем вы мне все это рассказываете? Уж лучше бы не знать.
Печерский сидел на кровати, откинувшись к стене, упираясь затылком в стену. Теперь он говорил тихо, почти шопотом.
— Все равно. Понимаете, все равно. Гимназистом, в Воронеже, я из упрямства, из озорства спустился первый на лед. Стал на лед и отбежал от берега. Лед трещит и гнется и синие трещины побежали. А итти надо, итти, только не стоять на месте. Вдруг доберусь.
Он схватил чашку, выпил и с горечью и злобой сказал;
— Какая сволочь!.. Какая сволочь! Дают явки к трусам, к падали. Все — сволочь. Вот только Наташа. Одна — Наташа. Да что — всегда руки целовала, всегда я для нее бог… Да, трещит лед.
— Зачем это вам? Кому это нужно? — печально и тихо спросил Александров. — Вот я живу в трех часах от Москвы, станционный поселок, в двух верстах село, мужики. Бросьте вы все это. Пошлите вы Мамоновых и Гукасовых… Вы ремесло знаете, вы шофер. Не пропадете…
За стеной почему-то затихли. Глухой голос удивительно чисто запел:
Есть одна любимая
Песня у соловушки…
— Есть еще выход, — устало и покорно сказал Печерский, — итти, признаться, не хочется. Опять какая-нибудь ерунда. Вот и не иду. Все равно. Трещит лед… — вдруг он привстал и наклонился к Александрову:
— Все же вы меня выдали! Иуда!
— Жаль мне вас, а то показал бы вам — Иуду. Давайте поедем ко мне, — запинаясь сказал Александров. — Все обойдется. У нас тишина, поля, ветер, русский ветер. Сейчас снег сошел, чорт ее возьми, русскую весну. Каждое утро иду пешком на станцию, гляжу в небо и чуть не плачу. Восемь лет не знал русской весны. Точно опять родился.
— Так, так… И все-таки вы меня выдали, — шопотом сказал Печерский.
— Слушайте, Печерский, бросьте, честное слово, бросьте. Жалко мне вас. С будущей недели начнет работать наша артель. Маленькая механическая мастерская. Жить можно. Идите вы к нам. На кой вам чорт эта гадость. Грязи и крови не оберешься.
Если бы не усталость и не легкая сонливость, Александров мог бы заметить странную перемену в поведении Печерского. Печерский вдруг подтянулся и протрезвел. Он все так же устало и вяло цедил слова, но произносил он их неестественно холодно и бесстрастно.
— В самом деле, поехать к вам… Здесь у меня жена. Простить ей и забыть. И все забыть… — Он встал и сделал три уверенных и быстрых шага по комнате. — А слежка?
— Ерунда. Вы преувеличиваете. Вы — неврастеник, дорогой мой. Типичный неврастеник. Но это пройдет.
— Пройдет? — спросил Печерский и продолжал совсем спокойно без тени волнения: — Вас не побеспокоит — я открою окно. Душно.
Он открыл окно и вместе с сыростью в комнату вошел легкий, теплый ветер, отдаленный городской шум и паровозные гудки. Лампа мигала под ветром и временами в комнате было темно.
Александров зевнул и сказал:
— Душно и ко сну клонит. Устаешь, знаете ли, за день. Много хлопот с этой артелью. На будущей неделе откроемся. — Он положил голову на руки. — Придется мне, у вас заночевать, если позволите. Как-нибудь устроимся.
— Пожалуйста.
Печерский ходил по комнате. Четыре шага вперед, четыре назад.
— Да вы сядьте или ложитесь спать. Кстати, у них тихо.
— Ложитесь вы. Вы — гость.
— Какой там гость. — Александров закрыл ладонью глаза. — Россия… Россия… И паровозы гудят здесь по-другому. Другим голосом, другим языком. — Он прислушался к шагам Печерского у себя за спиной:
— Ладно. Поживем — увидим.
— Увидим, — странным голосом сказал Печерский. Он остановился позади Александрова.
За стеной звенело серебро и шуршали бумажки. Там шел счет, тасовали карты и слышно было, как стучали краем колоды об стол.
Александров зевнул и повернулся к Печерскому. Секунду, а может быть четверть секунды, он видел перед собой черную дырочку, дуло револьвера.
