Почему я думал о г-же Дельмот? Сидя в том вагоне для скота, где снова стало темно, я размышлял о ней и в то же время спрашивал себя, могу ли я взять за руку Анну, которая сидела плечом к плечу со мной.
Г-жа Дельмот сделала из меня певчего, а Анна вышла из тюрьмы. Меня не интересовало, за что ее осудили.
Внезапно я вспомнил, что у нее нет с собою вещей, даже сумочки, потому что из тюрьмы их выпустили, а вещи вернуть не успели. Вполне вероятно, что у нее не было и денег. А между тем недавно она сказала, что купила мыло.
Жеф и Жюли, лежа рядом, целовались взасос, и до меня доносился запах их слюны.
— Спать хотите?
— А вы?
— Может быть, нам удастся прилечь?
— Может быть.
Нам обоим пришлось потревожить соседей, повсюду мы натыкались на чьи-то ноги.
— Вам удобно?
— Да.
— Не холодно?
— Нет.
За моей спиною тот, кого я принял за лошадиного барышника, незаметно вполз на свою соседку. Мы находились так близко друг от друга, внимание мое было так обострено, что я даже ощутил миг, когда он проник в нее.
Могу поклясться: Анна — тоже. Она лежала, уткнувшись полуоткрытыми губами мне в щеку, ее волосы касались моего лица, но она меня не поцеловала, а сам я не осмеливался.
Не спавшие, по-видимому, все это видели. Мы все качались в такт движению поезда, стук колес на рельсах через некоторое время превратился в музыку.
Быть может, я оброню несколько грубых слов, но оброню именно потому, что всегда был человеком стыдливым, даже в мыслях.
Я никогда не бунтовал против своего образа жизни. Я сам его выбрал. Я терпеливо шел к своему идеалу, который до вчерашнего дня — говорю это совершенно искренне — меня удовлетворял.
Теперь же я был здесь, в темноте, поезд пел свою песню, мимо проносились зеленые и красные огни, телеграфные провода, люди лежали на соломе, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, совершалось то, что аббат Дюбуа называл актом плоти.
К моему телу прижалось напрягшееся тело женщины, ее дрожащая рука задрала черное платье, спустила трусики, и она забавным движением ступней отбросила их.
Мы все еще ни разу не поцеловались. Анна привлекла меня к себе, заставила перекатиться на нее; мы двигались молча, словно змеи.
Когда я с помощью Анны проник в нее, дыхание Жюли стало более прерывистым.
Я не вскрикнул. Чуть было не вскрикнул. Я чуть было не заговорил, произнося слова благодарности, радости, чуть было не принялся жаловаться, потому что от этой радости мне было плохо. Плохо из-за того, что я стремился достичь невозможного.
Мне хотелось выплеснуть свою нежность к этой женщине, еще накануне мне незнакомой, к этому человеческому существу, которым она стала в моих глазах.
Не отдавая себе отчета, я делал ей больно, мои руки ожесточенно старались обнять ее всю.
— Анна!
— Тс-с!
— Я тебя люблю.
— Тс-с!
Впервые в жизни я произносил слово «люблю» вот так, из глубины души. Быть может, я любил не ее, а самое жизнь? Не знаю, как лучше сказать: я был в ее жизни, мне хотелось оставаться там часами, никогда больше ни о чем другом не думать, превратиться в растение, греющееся в солнечном свете.
Наши влажные губы встретились. Мне и в голову не пришло спросить, как, бывало, я спрашивал у женщин в юношеские годы: "Можно?"
Сейчас было можно: она не забеспокоилась, не оттолкнула меня, а, напротив, обняла еще крепче.
Наши губы разъединились, и в тот же миг наши члены расслабились.
— Не двигайся, — выдохнула она.
И в полной темноте стала нежно гладить меня, словно ваятель, следуя рукой за каждой выпуклостью моего лица.
Так же тихо она спросила:
— Тебе было хорошо?
Ошибся ли я, подумав, что встретился со своею судьбой?
Как обычно, я проснулся с рассветом, около половины шестого. Многие, особенно крестьяне, уже открыли глаза и сидели на полу вагона. Чтобы не будить остальных, они удовольствовались тем, что поздоровались со мной глазами.
Хотя одну из дверей на ночь закрыли, в вагон проникла предрассветная свежесть, и я, испугавшись, как бы Анна не замерзла, прикрыл ее плечи и грудь своим пиджаком.
Я еще не рассмотрел ее как следует. И теперь я воспользовался тем, что она спит, чтобы изучить ее — серьезно и отчасти беспокоясь о том, что мне откроется. У меня не было опыта. До сих пор я видел спящими только жену и дочь и знал, какое выражение бывает у них под утро.
Когда Жанна не была беременна, когда ее не угнетала тяжесть собственного тела, она казалась на рассвете моложе, чем днем. Черты ее лица словно разглаживались, и наружу проступало личико маленькой девочки, невинное и удовлетворенное, похожее на мордашку Софи.
Анна была моложе моей жены. Я дал бы ей года двадцать два, от силы — двадцать три, но у нее было лицо зрелой женщины, утром мне это бросилось в глаза. Кроме того, глядя на нее в упор, я сделал открытие, что в ее облике есть нечто иностранное.
Иностранное не только потому, что она приехала из другой страны, я не знал из какой, но и потому, что у нее была другая жизнь, другие мысли, другие чувства, чем у обитателей Фюме и у всех моих знакомых.
Вместо того чтобы расслабиться, освободиться от своей усталости, она съежилась, готовая к обороне, лоб ее прорезала складка, а углы рта время от времени вздрагивали, словно от боли или от тягостной мысли.
Тело ее было также не похоже на тело Жанны. Более
подтянутая и плотная, она была в любой момент способна напрячься и, словно кошка, изготовиться к прыжку.
Я не знал, где мы. Луга и поля с еще зелеными посевами были обрамлены ивами. Мимо нас, как везде, проплывали рекламные щиты; мы проехали поблизости от почти безлюдной дороги, на которой ничто не напоминало о войне.
У меня была вода в бутылках, в чемодане — салфетки, кисточка для бритья и все, что нужно; я воспользовался этим, чтобы побриться, потому что со вчерашнего дня стыдился рыжеватой щетины, покрывающей мои щеки и подбородок.
Когда я кончил бриться, Анна, не шевелясь, смотрела на меня, и я так и не понял, давно ли она проснулась.
Вероятно, она, как до того я сам, воспользовалась случаем, чтобы внимательно меня рассмотреть. Вытираясь, я улыбнулся ей, и она улыбнулась мне в ответ, но как-то нехотя — казалось, мысли ее где-то витают.
Я видел, что лоб ее по-прежнему прорезает складка. Приподнявшись на локте, она обнаружила пиджак, которым была укрыта.
— Зачем ты это сделал?
Не заговори она первая, я так и не знал бы, как к ней обращаться, на «ты» или на «вы». Я уже об этом думал. Благодаря ей все стало ясно.
— Перед восходом было довольно прохладно.
Она и к этому отнеслась не так, как Жанна. Жанна рассыпалась бы в благодарностях, стала бы лицемерно отказываться, делать вид, что невероятно тронута.
А эта просто спросила:
— Ты поспал?
— Да.
Она говорила тихо, потому что многие еще спали, но не сочла себя обязанной взглядом поздороваться с теми, кто проснулся и смотрел на нас.
Не знаю, быть может, именно это поразило меня в ней накануне, когда она проскользнула в наш вагон. Она держалась особняком. Ни в чем не принимала участия. Оставалась одинока среди людей.
Может показаться смешным, что я говорю это после всего происшедшего накануне вечером. Но я знаю, что имею в виду. Она пошла за мной вдоль путей, хотя я ее не звал. Я дал ей бутылку и ничего не попросил взамен, Я с ней не разговаривал. Я ни о чем ее не спрашивал.
Она согласилась присесть на мой чемодан и не сочла нужным поблагодарить — точно так же, как сейчас с пиджаком. А когда тела наши сблизились, она приняла меня и руководила мной.
— Пить хочешь?
Во второй бутылке оставалась вода, и я налил ей в походоный стаканчик, который жена сунула в чемодан.
— Который час?
— Десять минут седьмого.
— Где мы?
— Не знаю.
Она запустила пальцы себе в волосы, продолжая задумчиво меня рассматривать.
— Ты спокойный, — объявила она наконец, подытоживая свои размышления. — Ты все время остаешься спокоен. Не боишься жизни. У тебя нет проблем, правда?
— Помолчите-ка, вы оба! — проворчала толстая Жюли.
Мы улыбнулись, сели на чемодан и стали смотреть на проплывающий пейзаж. Я взял ее за руку. Она мне это позволила, хоть, по-моему, и удивилась немного, особенно когда я поднес ее руку к губам и поцеловал кончики пальцев.
Много позже, когда мы проезжали какую-то деревушку, при виде выходивших из церкви людей я вспомнил, что сегодня воскресенье, и меня ошеломила мысль, что еще два дня назад я в это время был дома и ломал голову, ехать нам или нет.
Я представил себе, как бросаю курам кукурузу, пока греется вода для кофе, вспомнил голову г-на Матре, торчащую над забором, опухшее и вместе с тем осунувшееся лицо жены в окне, а потом встревоженный голосок дочери.
Мне казалось, я еще слышу по радио шутовской диалог о бесследно исчезнувшем полковнике — теперь, сам погрузившись в неразбериху, я понимал его лучше.
