Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы. На одном конце сел священник, на другом — старшая из монахинь. Было половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что неизвестно было, чего нам ждать дальше.
Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные, на руках — синие набухшие вены.
— А ты не пойдешь освежиться?
Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье, чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса, брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке почернело и воняло псиной.
— Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело?
У меня стеснилось дыхание и в груди заныло — оказывается, я был ревнив.
— Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал — все равно почти не спал. Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей забегаловке. А ты был у нее в забегаловке?
— Был однажды, с зятем.
— А кто у тебя зять?
— Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он служит в мэрии.
— Он здесь?
— Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену позади себя посадил.
Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях.
Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные встречи — в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его оттолкнула.
Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели, что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право?
Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни один человек с ней не заговорил — это поразило меня только теперь. Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее?
Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не спешили: поезд не уйдет.
— Вы знаете, куда мы едем, шеф?
Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый, с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся впрок.
— У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой момент все может измениться.
— А потом?
— В Бурже распорядятся.
— Мы имеем право сойти, где захотим?
— А вы желаете сойти с поезда?
— Я — нет. Но кто-нибудь может попытаться.
— Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати?
— А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов.
Начальник поезда в задумчивости почесал затылок.
— Это зависит от того, кем вы числитесь, — эвакуированными или беженцами.
— А какая разница?
— Вас вывезли принудительно, организованно?
— Нет.
— Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили?
— В кассе никого не было.
— В общем…
Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты.
— Все слышали, что он сказал? Я кивнул.
— Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се, выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед, мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не люди. Зато здесь — нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте. А очень припрет — вообще проваливайте на все четыре стороны.
Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще не боялись самолетов!
Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар, выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив.
С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами в киоске.
— Вы оба откуда?
— Из Фюме.
— А я думал, это бельгийский поезд.
— Тут есть вагоны и бельгийские и французские.
— Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу. А вас?
— Сами не знаем.
Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только потом я понял этот взгляд.
— То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут?
Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели станции, забитые всевозможными составами.
Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот фронт?
К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали, сидя на узлах и чемоданах.
Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в такую же переделку, что и мы.
Их обстреляли с нескольких самолетов. Все — мужчины, женщины, дети — выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек.
Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне.
В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней.
Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей.
Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех — во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы.
— Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она несла своего мертвого ребенка до самой станции… Говорят, это оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его похоронил.
Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом чемодане, обвязанном для прочности веревками.
— За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми часов утра.
Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в своем узле в поисках пеленок.
Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где мои жена с дочерью.
Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила:
— Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки.
— А где я увижу эти списки?
— В центре, где вас разместят. Вы бельгиец?
— Нет. Я из Фюме.
— Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде?
Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного — и нас бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже чуть ли не обвиняли в этом.
— Куда отправляют бельгийцев?
— Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту.[2]
— Этот поезд отправляется туда?
Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться неопределенным жестом.
Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью.
Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить на маленькой станции.
