Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек опасный участок раньше нас.
Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то, чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа за его двусмысленную ухмылку.
То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в мастерской.
Я часто говорю «мы», имея в виду обитателей нашего вагона, так как знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок.
Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было или что я отказался от семьи, разлюбил ее.
Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в прошлом.
Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили девушки с повязками, и, наконец, с Анной.
Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я скоро с ними свижусь.
Мне припомнилось ее утреннее замечание:
— А ты спокойный!
Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно — в жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры.
На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня.
На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала организованная встреча, она первая спросила:
— Поезд из Фюме не проходил?
— Фюме? А где это?
— В Арденнах, на границе с Бельгией.
— Здесь столько бельгийцев проезжает!
На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили, тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно из северных департаментов.
Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы заметили несколько исторических замков — я узнал их по открыткам.
— Ты здесь уже бывала? — спросил я Анну.
Она не без колебания сказала «да», сжимая мне кончики пальцев. Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы, чтобы у нее не было прошлого?
Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не этого я искал?
Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди, глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.
По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний паренек где-то стащил два солдатских одеяла.
У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки вернется в вагон.
Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырехпяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада.
Вечером в Туре нам роздали суп в больших мисках, куски отварного мяса и хлеб. Начинало темнеть. Мне не терпелось испытать ту же близость, что минувшей ночью. К тому шло, потому что Анна с нежностью поглядывала на меня.
Последние новости гласили, что нас везут в Нант, а там уж окончательно решат, как с нами быть дальше.
Кто-то бросил, заворачиваясь в одеяло:
— Спокойной ночи, друзья!
Еще виднелись огоньки нескольких сигарет; я ждал, не шевелясь, глядя на сигнальные огни, которые подчас с трудом можно было отличить от звезд.
Жеф по-прежнему спал. Рядом с Жюли послышалась тем не менее какаято возня; вдруг в тишине прозвучал ее голос:
— Нет, ребятки! Сегодня я буду дрыхнуть. Так и знайте все.
Анна засмеялась мне на ухо; мы выждали еще полчаса.
Ночью один из приютских стариков умер, который- не знаю: когда утром в Монте тело выносили из вагона, лицо его было покрыто салфеткой. На перроне находился бельгийский консул, священник прошел вместе с ним к дежурному по станции, чтобы все оформить.
Прием здесь был организован лучше — не только судя по числу дам с повязками, но и потому, что люди действительно занимались размещением беженцев.
Я надеялся наконец увидеть море — впервые в жизни. Однако вскоре я понял, что оно далеко, а мы находимся в устье реки, но тем не менее видел мачты и трубы кораблей, слышал рев сирен; неподалеку от нас из поезда высыпали матросы, которые построились на перроне и удалились походным шагом.
Стояла такая же невообразимо солнечная погода, как и в предыдущие дни; прежде чем поезд тронулся, мы успели привести себя в порядок и позавтракать.
Несколько секунд я поволновался: дежурный по станции заспорил с каким-то представителем власти, указывая на наши три невзрачных вагона, словно обсуждая, отцеплять их или нет.
Мало-помалу мне стало казаться, что, находясь — не по своей воле в бельгийском составе, мы представляем собой проблему для начальства, однако в конце концов нас отправили.
Но больше всего нас удивила толстуха Жюли. За несколько секунд до свистка она появилась на перроне
сияющая, свежая, в хлопчатобумажном платье в цветочек, на котором не было ни морщинки.
— Что, по-вашему, ребята, делал Жюли, пока вы тут валялись на соломе? Приняла ванну, настоящую горячую ванну, в гостинице напротив, а по дороге еще ухитрилась купить платье!
Поезд шел к Вандее, и через полчаса я издали увидел море. В волнении я взял Анну за руку. Я видел море в кино и на цветных снимках, но мне и в голову не приходило, что оно такое светлое, огромное, нематериальное.
Вода, отражая лучи, была такого же цвета, как небо, солнце находилось одновременно внизу и наверху, все грани стерлись, и мне на ум пришло слово «бесконечность».
Анна поняла, что все это для меня внове, и улыбнулась. На душе у нас обоих было легко. Да и весь вагон находился в веселом настроении.
Теперь мы примерно знали, что нас ждет: консул добежал до первых вагонов и успокоил своих соотечественников, а мужчина с трубкой, который был всегда начеку, сообщил нам новости:
— Бельгийцев, похоже, повезут в Ла-Рошель. Говорят, у них там сортировочный пункт. Для них уже оборудован целый лагерь с палатками, кроватями и всем необходимым.
— А мы? Чем мы хуже бельгийцев?
— Для нас тоже что-нибудь придумают.
Поезд шел медленно, и я читал названия местностей, напоминавшие мне прочитанные книги: Порник, Сен-Жан-де-Мон, Круа-де-Ви.
Мы увидели остров Иё, который в ярком свете солнца можно было принять за лежащее на воде облако.
На несколько часов наш состав превратился как бы в экскурсионный поезд для школьников, который сворачивает на второстепенные ветки и останавливается в открытом поле, а потом снова возвращается назад.
Мы не боялись больше выходить из вагона, выпрыгивать на ходу, зная, что машинист нас подождет.
Я понял, почему мы так много маневрировали и так долго добирались сюда из Арденн.
Регулярные поезда с обычными, заплатившими за билет, пассажирами еще ходили, а на крупных линиях, кроме того, уже появилось множество эшелонов с войсками и снаряжением, которым давалась зеленая улица.
Почти на всех станциях рядом с железнодорожниками замелькали офицеры, отдававшие им распоряжения.
А наш поезд не принадлежал ни к одной из этих категорий, и его время от времени переводили на запасный путь, чтобы дать пройти другим составам.
Я присутствовал при одном телефонном разговоре, который состоялся на прелестном вокзальчике, утопавшем в красной герани; на пороге кабинета начальника станции лежала собака. Сам начальник, страдавший от жары, сдвинул фуражку на затылок и поигрывал лежащим на столе флажком.
— Это ты, Дамбуа?
Позже другой начальник станции объяснил мне, что они говорили не по обыкновенному телефону. Если не ошибаюсь, это называется селекторной связью, по такому телефону можно разговаривать только с соседними станциями. По нему же сообщают о прибытии поездов.
— Как там у тебя?
За домом виднелась загородка для кур, такая же, как у меня, и аккуратная грядка с овощами. На втором этаже женщина занималась уборкой и время от времени вытряхивала тряпку в окно.
— У меня здесь двести тридцать седьмой. Больше держать его не могу, жду сто шестьдесят первый. У тебя запасный путь свободен?.. А Гортензия уже открыла бистро?.. Предупреди, что у нее скоро будет масса посетителей… Ладно… Благодарю… Отправляю.
