Анна понятия не имела, чем я занимался в жизни, и не проявляла никакого любопытства. Она знала, что я болел туберкулезом, потому что, говоря о сне, я заметил:
— Когда я был в санатории, свет гасили в восемь.
Она бросила на меня быстрый взгляд, описать который я затрудняюсь. Казалось, мысль пришла к ней не как результат раздумий, а внезапно, как нечто мимолетное, что ей удалось схватить на лету.
— Теперь понимаю, — прошептала она.
— Что понимаешь?
— Тебя.
— И что же ты выяснила?
— Что ты провел целые годы взаперти.
Больше я не настаивал, но, кажется, тоже понял. Она сама пробыла какое-то время взаперти. Неважно, как называлось место, где она была вынуждена жить в четырех стенах.
Не хотела ли она сказать, что это накладывает отпечаток и что она заметила его у меня, еще не зная, чем он вызван?
Мы медленно возвращались к темному поезду, где виднелись лишь огоньки сигарет да слышался шепот.
Я взял одеяло. Мы принялись искать место, наше место, на мягкой земле, в высокой траве, на пологом склоне.
Мы спрятались за купой из трех деревьев; неподалеку «благоухала» коровья лепешка, в которую кто-то наступил. Луна должна была взойти не раньше трех часов ночи.
Несколько секунд мы неловко стояли друг против друга; затем, чтобы вернуть себе самообладание, я принялся расстилать одеяло.
Затем я увидел, как Анна отбросила сигарету, которая продолжала светиться в траве, сняла незаметным мне движением платье, за ним белье.
Совсем нагая, она приблизилась, вздрагивая от внезапно охватившей ее свежести, и нежно увлекла меня за собой на землю.
Я сразу понял: ей хочется, чтобы эта ночь была моей. Она догадалась, что я устраиваю себе праздник, — так же, как угадывала многие мои мысли.
Всю инициативу она взяла на себя, она же отодвинула одеяло, чтобы наши тела лежали на голой земле, в аромате земли и зелени.
Когда взошла луна, я еще не спал. Анна надела платье, и мы, спасаясь от ночной прохлады, прижались друг к другу и завернулись в одеяло.
Я видел ее темные, с рыжинкой волосы, необычный профиль, бледную кожу, какой я ни у кого не видел.
Мы обнялись так крепко, что представляли собой одно целое, и даже запах у нас был один.
Не знаю, о чем я думал, глядя на нее. Я не был ни весел, ни печален — просто серьезен. Будущее меня не заботило. Я не позволял ему вмешиваться в настоящее.
Внезапно мне пришло на ум, что уже целые сутки я ни разу не вспомнил о запасных очках, которые, может, валяются сейчас где-то на лугу или в соломе на полу вагона.
Порою по телу у нее пробегала дрожь, а лоб морщился, словно ей снился дурной сон или было больно.
Наконец я уснул. Проснулся я, вопреки обыкновению, не сам: меня разбудил звук шагов. Кто-то шел неподалеку; это был мужчина с трубкой, которого я прозвал привратником. До меня долетал запах его табака совершенно неожиданный в деревне на рассвете.
Как и я, он был ранняя пташка и нелюдим, несмотря на жену и детей, встречи с которыми требовал с преувеличенным раздражением. Он шел той же походкой, какой я ходил утром по саду; наши взгляды встретились.
Он был в благодушном настроении. Покатые плечи и кривой нос делали его похожим на доброго гнома из детской книжки с картинками.
Внезапно проснулась Анна.
— Уже пора?
— Не думаю. Солнце еще не встало.
Над землей поднимался легкий туман, вдалеке мычали в хлеву коровы, сквозь щели хлева виднелся свет. Должно быть, шла дойка.
Накануне за кирпичным зданием полустанка мы приметили кран и теперь отправились умываться. Вокруг никого не было.
— Подержи одеяло.
В мгновение ока Анна разделась и стала брызгать на себя ледяной водой.
— Ты не сбегаешь за моим мылом? Оно в соломе, за твоим чемоданом.
Вытершись и одевшись, она скомандовала:
— Теперь ты!
— Люди уже просыпаются, — неуверенно возразил я.
— Ну и что? Даже если тебя увидят голым, что из этого?
Я последовал ее примеру, губы у меня посинели, и она растерла мне спину и грудь салфеткой.
Вернулась желтая машина и привезла ту же медсестру и тех же скаутов, похожих на перезрелых детей или недозревших взрослых. Они опять раздали нам кофе, хлеб с маслом, а детям — рожки.
Не знаю, что происходило в поезде этой ночью и верен ли слух, что одна женщина родила. Я ничего не слышал и поэтому удивился.
С нами обращались, точно со школьниками на каникулах; медсестра, которой не было и сорока, командовала нами, словно первоклассниками.
— Боже милостивый, до чего тут ногами попахивает! В лагере первым делом помоетесь, дети мои. А ты, дедуля, один выпил целую бутылку?
На глаза ей попалась Жюли.
— Эй, толстуха, чего ты там дожидаешься и не встаешь? Хочешь понежиться в постельке? Поезд сейчас тронется. Через час будете в ЛаРошели.
Здесь море было наконец совсем близко; в порту, примыкавшему к вокзалу, с одной стороны стояли пароходы, с другой — рыболовные суда, их паруса и сети сохли на солнце.
Пейзаж сразу же захватил меня, въелся мне в кожу. Быть может, на путях стояло множество составов, но меня они не занимали, я их просто не видел. Тем менее занимали меня различные начальники, которые расхаживали взад-вперед, отдавая распоряжения, а также девушки в белом, военные и скауты.
Старикам помогли сойти, и священник пересчитал их, словно боясь забыть или потерять кого-нибудь.
— Всем в лагерь, напротив вокзала.
Я подхватил свой кофр и чемодан, который Анна все время пыталась отнять у меня, но я позволил ей нести лишь одно одеяло да бутылки, которые могли еще пригодиться.
Вооруженные солдаты глазели, как мы шли, оборачивались на мою спутницу, шедшую рядом с потерянным и немного испуганным видом.
Причину этого я понял чуть позже. Скауты направляли нас в сторону бараков из свежераспиленных пихт, построенных в парке, в двух шагах от доков. В небольшом бараке, размером чуть больше газетного киоска, размещалось справочное бюро, и мы образовали очередь перед его открытой дверью.
Нашу группу раздробили, смешав ее с бельгийцами, которых было больше, чем нас; что нам делать дальше, мы не знали.
Издали мы наблюдали за тем, как сажают стариков в автобусы. От вокзала отъехали и две машины "скорой помощи". Вдалеке виднелись башни города; приходили беженцы, уже обосновавшиеся в лагере, и с любопытством нас разглядывали. Многие из них были фламандцами, они с радостью обнаруживали среди нас своих соотечественников.
Один, говоривший по-французски, спросил меня с сильным акцентом:
— Ты откуда?
— Из Фюме.
— Тогда ты не должен был сюда приходить, верно? Это бельгийский лагерь.
Мы с Анной обменялись тревожными взглядами и продолжали под ярким солнцем ожидать своей очереди.
— Приготовьте удостоверения личности.
У меня удостоверения не было: в то время во Франции они были не обязательны. Паспорта я тоже не имел, поскольку никогда за границу не ездил.
Одни, выходившие из бюро, направлялись к баракам, других просили подождать на улице — чего подождать, не знаю, скорее всего, транспорта, который отвезет их в другое место.
Подойдя к дверям, я услышал обрывки разговора.
— Кто ты по специальности, Питере?
— Слесарь-сборщик, но, когда началась война…
— Работать хочешь?
— Я, знаешь ли, не лодырь.
— Жена, дети есть?
— Жена со мной — вон, в зеленом платье, с тремя детишками.
— С завтрашнего дня можешь устроиться на завод в Этре, получать будешь наравне с французами. Подожди на улице. Вас отвезут в Этре и там найдут жилье.
— В самом деле?
— Следующий!
Следующим был старик Жюль, который хоть и пришел одним из последних, но как-то умудрился втиснуться в очередь.
— Удостоверение?
— Нету.
— Потерял?
— Мне его вообще не выдавали.
— Ты бельгиец?
— Француз.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Жду, что вы мне скажете.
Служащий тихонько обменялся несколькими словами с кем-то, кого мне не было видно.
— У тебя есть деньги?
— Не на что даже бутылку взять.
— А родственники в Ла-Рошели есть?
— У меня их нигде нет. Я с рождения сирота.
— Тобой займутся позже. Иди отдохни.
Я чувствовал, как Анна начинает все больше и больше нервничать. Я оказался вторым французом в очереди.
— Удостоверение.
— Я француз.
Служащий раздраженно посмотрел на меня.
— В поезде много французов?
— Три вагона.
— Кто вами занимается?
— Никто.
— Что вы намерены делать?
— Не знаю.
Он указал на Анну:
— Ваша жена?
Прежде чем сказать «да», я секунду помедлил.
— Ждите дальнейших распоряжений, а пока размещайтесь в лагере. Больше я ничего не знаю. Это не было предусмотрено.
Три барака выглядели новыми, просторными, с рядами тюфяков, разделенных перегородками. Некоторые их обитатели еще спали вероятно, больные или те, кто прибыл ночью.
