– Ну, хорошо. На моей курточке не хватает пуговицы. Пусть так! И что из этого следует? – сорвался на крик Зайцев. – В конце концов, в училище мне сделают замечание, я пришью эту злосчастную пуговицу, да и дело с концом! Я чего-то не понимаю?
– Дело не в этом, – терпеливо, с бесконечной печалью в голосе проговорил Пафнутьев.
– А в чем?!
– Вы не сможете пришить эту пуговицу.
– Почему?
– Мы нашли ее.
– А что, имеет значение, где именно вы ее нашли?
– Очень большое.
– Ничего не понимаю! – заявил Зайцев и откинулся на спинку стула.
– Пуговица была зажата в кулачке вот этой красавицы. – Пафнутьев постучал пальцем по черепу на фотографии, которая все это время лежала посередине пластмассового столика. – Как ваша пуговица попала в ладонь этой девушки? – осведомился Павел. – Если вы сможете мне это объяснить, то я тут же принесу вам свои самые искренние и глубокие извинения. Итак, я слушаю вас очень внимательно.
Зайцев долго молча смотрел в небо, на взлетающие и садящиеся самолеты.
Наконец-то он поднял глаза на Пафнутьева и спросил:
– Как же вы на курточку-то вышли?
– Уж больно любили вы в ней фотографироваться. Да и не только вы. Половина класса щеголяла в этой курточке перед фотоаппаратом. Ваша мама все эти годы верно и бережно хранила ее в шкафу, спасала от пыли, моли, сырости и старьевщиков. Уберегла вот, сами видите.
– Спасибо, мамочка, – вполголоса пробормотал Зайцев. – Ты мне очень помогла. Уж не знаю, как тебя и благодарить.
– А вы не ее благодарите.
– А кого же еще? – неожиданно окрепшим голосом спросил Зайцев.
– Будет возможность, сходите в церковь, поставьте свечку и низко поклонитесь памяти Светы, которую вы убили, предварительно изнасиловав. Это она в последнюю свою смертельную минуту нашла в себе силы сжать в кулачке вашу пуговку, вырвать ее с корнем, а через десять лет раскрыть свой детский еще кулачок и положить на мой стол проржавевший железный комочек. Завтра вы окажетесь в моем кабинете, и я вам его покажу. Десять лет в нем таилась ваша судьба.
– Мы не опоздаем на самолет? – отстраненно спросил Зайцев.
– Успеем, – успокоил его Пафнутьев. – Подождут.
– Вы столь значительная персона, что вас будет ждать самолет?
– Самолет будет ждать вовсе не меня. Он не улетит без вас.
– Так это уже я оказался значительной персоной?
– Опять не угадали, – холодновато ответил Пафнутьев. – Вы попали в разряд особо опасных преступников.
– Сколько же мне светит?
Павел весело рассмеялся и проговорил:
– До этого еще так далеко, что ответа на ваш вопрос просто не существует. Сколько вас было в ту ночь? Я имею в виду лиц мужского пола?
– Не помню.
– Решили все взять на себя? Если вы будете утверждать, что в одиночку изнасиловали трех девочек и всех их убили, то могу предположить, что наверняка получите пожизненное. Так что подумайте. У вас есть на это целая ночь. Утром я буду фиксировать ваши показания, а вам придется их подписывать.
– А если я откажусь подписывать то, что вы там придумаете?
– Если я напишу что-нибудь лишнее, ложное, то вы сможете на этой же странице отречься от моего поклепа.
– А если я просто откажусь от подписи?
– Не советую. Это будет выглядеть как косвенное признание, согласие с обвинением. Это во‑первых.
– А во‑вторых?
– А во‑вторых, я же знаю остальных участников этого кошмарного преступления.
– Ну! Так уж и кошмарного!
– У меня, Игорек, такое ощущение, что годы стерли в вашей памяти подробности того, что случилось той весенней ночью. Тогда цвела сирень, благоухала черемуха. В ее зарослях бесновались соловьи, сходили с ума от своих же любовных трелей.
– Боже! Да вы прямо поэт! – с усмешкой проговорил Зайцев.
– Возможно, – сказал Пафнутьев. – Но, к сожалению, вам я такого комплимента сделать не могу. Вы поступили как живодеры, озверевшие от запаха крови.
– Давайте оставим это.
– Хорошо, оставим. Может быть, вы все-таки назовете имена своих подельников? Вы только что интересовались возможным сроком. Это вполне может сократить вам несколько лет.
– Сейчас не могу. Для этого надо созреть.
– Согласен, – сказал Пафнутьев. – Вот посмотрите. – Он вынул из кармана пиджака пачку снимков, отобранных из школьных альбомов выпускников. – Здесь есть и портреты ваших друзей. С некоторыми из них я уже встречался, – соврал Павел. – Но они пока на свободе. – А это уже была чистая правда.
– Почему же вы им не открылись?
– Боялся вспугнуть.
– Вы такой деликатный?
– Слово «осторожный» будет точнее.
– Я полечу вместе с этим стулом? – спросил Зайцев и звякнул наручником.
– Нет, стул останется здесь. А с нами полетят вот эти ребята, которые сидят за соседним столиком.
– Для моей безопасности?
– Я смотрю, у вас несколько игривое настроение?
– Какая там игривость! Паника, истерика, ужас перед тем, что мне предстоит.
– Это хорошо.
– Что же здесь хорошего?
– Нормальная реакция здоровой психики.
– Но экспертиза в психушке мне предстоит?
– Конечно. А ребята полетят с нами скорее для моей безопасности. То, что вы проделали с девочками, выходит за рамки не только человеческого, но и звериного разума. С вами надо поосторожнее.
– А что, суд уже вынес приговор?
– Вынесет. Потом догонит и повторит.
– Но вы пока ничего не доказали, а я ни в чем не признался.
– У нас с вами все впереди, молодой человек!
– Что же у меня впереди?
– Жизнь! Но не та, которая вас радовала до сих пор. Синее у него, видите ли, небо! Белые облака! Южное вино, бараньи шашлыки. Проехали, Игорек! Тебя ждут нары и параша. Больше ничего.
– Что ж, пусть будет так, коли вы на этом настаиваете. Но что-то позволяет мне сомневаться в истинности ваших суровых предсказаний.
– Разберемся, – подвел Пафнутьев итог их мимолетному спору.
Провожать Зайцева вышла светлая девушка в форме стюардессы. Она молча постояла рядом, похлопала ладошкой по его плечу, пожала руку, поколебалась немного, поднялась на цыпочки, поцеловала.
– Держись, Игорек, – сказала эта особа.
– Держусь, Лена.
– Мы будем тебя ждать.
– Особенно некоторые?
– Да. Именно так. Особенно некоторые. Вернешься?
Зайцев кивнул на Пафнутьева, стоявшего в сторонке, и ответил:
– Вон тот серьезный товарищ говорит, что не скоро.
– Ничего, главное – держись. Дождемся.
– Ха! – печально воскликнул Зайцев. – Размечталась! – Поскольку руки его, скованные наручниками, были за спиной, он просто наклонился и поцеловал девушку в щеку. – Пока, Лена. И ты держись!
Самолет взлетел вовремя, набрал высоту. Проводницы объяснили пассажирам, как вести себя в полете, позволили им отстегнуть ремни, угостили леденцами, чтобы те не испытывали неприятных тошнотных ощущений.
Пафнутьев убедился в том, что его пленник не буйствует, ведет себя пристойно. Наручники при нем. По обе стороны от него сидят крепенькие ребята в белых рубашках с короткими рукавами.
– У вас все в порядке? – спросил Пафнутьев. – Жалобы, нарекания, недовольство?
– Все отлично, Павел Николаевич, – ответил один из парней.
– Как в лучших домах Лондона и Конотопа, – добавил Зайцев.
– Шуточки у тебя, я смотрю, все знакомые, как говорится, бывшие в употреблении.
– Так они на конкретного потребителя рассчитаны.
– Разберемся, – повторил Пафнутьев и прошел к своему креслу.
– Кормить будут? – прокричал Зайцев вслед Павлу.
Тот постоял, не оборачиваясь, потом подошел к арестанту и негромко проговорил:
– Покормят обязательно. Потом догонят и еще разочек угостят.
– А шуточки у вас, между прочим, тоже не первой свежести.
– Каков потребитель, таков и юмор. – Пафнутьев улыбнулся и развел руки в стороны, как бы говоря: чем богаты, тем и рады.
Усевшись поплотнее в свое кресло, он откинулся на спинку и закрыл глаза. Какие-то слова Зайцева задели его за живое. Но Пафнутьев никак не мог вспомнить, что же именно сказал ему Зайцев, чем задел, в чем справедливо уличил. Павел вспоминал все подробности разговора и никак не мог уцепиться за что-то.
