Неизвестно, вполне ли понимал смысл происходящего Петька, кажется, что не вполне; он хоть и действовал активно и смело, а вид у него все-таки был несколько недоуменный, человека, нуждающегося в разъяснениях; Евстратов же, чувствовалось, уже все правильно сообразил, и разъяснять ему не надо было ничего.
– Неп-п-равда! – уже как-то по-другому, не со злобой и яростью, а надрывно, с готовыми прорваться рыданиями, воскликнул Клушин. И действительно зарыдал.
Слезы, мешаясь с потом, потекли по его щекам, закапали на разорванную рубаху, – они были какие-то совсем не мужские, а бабьи – обильные, частые.
– Верно, П-петров я… У немцев б-был, тоже верно, п-признаю, – заговорил он сквозь всхлипывания. – К-клу-шин – не моя фамилия, у мертвого взял… И это п-признаю… За это и с-судите, ладно, согласен! Давно ждал… так оно даже лучше! Давайте, ладно… сколько п-положе-но… Носил форму, верно! А что ж было – подыхать? Жить-то ведь кажный хочет! А стрелять – никого не с-стрелял, честно говорю! Никому вреда не исделал… Одно – что форму носил… Судите, согласен! Но попомните – чисто ишак потом д-двадцать лет работал… День, ночь, п-праздник – не спрашивал… Ударником считался, п-пер-довиком… А учителя не убивал! И Артамонова не убивал! Верно, к-комиссаром он у нас был. Верно, от него у меня отметина. Было так. П-повстречались… А не убивал! Неправда это! Неп-п-равда!..
– Не кричи, не кричи, глухих тут нету, – негромко сказал Евстратов.
– Значит – неправда? – тоже негромко и стараясь быть спокойным, спросил Костя, вытираясь полотенцем, вынутым из чемодана; чемодан для этого пришлось выволочь из-под печи, куда его затолкали в драке – в самую глубь, в мелко наколотые для растопки дрова. Из носа кровь уже не текла, но ссадины пачкали полотенце, оставляли на нем алые следы. – А что же вы делали в ту ночь, когда покинули на дороге грузовик и заявились назад только утром? Или будете отрицать этот факт?
– Не буду! – всхлипывая, помотал головой Клушин-Петров. – Уходил. Верно. А только не т-так все б-было!
– А как? – спросил Костя даже с интересом. Ему было любопытно, какую же увертку, какой еще трюк можно предпринять в положении Клушина, когда кругом и полностью изобличен и приперт к стене.
– Не т-так! Хотел это исделать, верно. А б-было п-по-другому!
Клушин-Петров заговорил – опять обрывисто, сбивчиво, со всхлипываниями, мешавшими слушать и понимать – так, что моментами даже приходилось переспрашивать. Разошлись, разошлись его нервы – дальше некуда. Вовсе не так уж были они крепки, как посчитал Костя. На Клушина даже неприятно было смотреть, и Костя подумал – развязать, что ль, ему руки, пусть хоть утрется… Но развязывать было рискованно: вроде бы он уже стих, но кто его знает, как себя поведет – со свободными-то руками…
Клушин-Петров (мысленно, про себя Костя уже давно называл его просто Петровым, настоящей его фамилией) не отпирался; он вторично, уже более пространно подтвердил, что действительно, опознав Артамонова, испугался того, какие могут произойти последствия, и задумал от него избавиться. Но, по его словам, когда он, покинув на грейдере грузовик, пришел в село – душа у него дрогнула, стало ему страшно, исполнить замысел у него не нашлось сил, и он решил поступить по-другому: бежать из села, бежать совсем. Он прокрался в свою хату, – жена и дети спали и ничего не услышали, – взял паспорт и деньги, припрятанные на всякий случай, в тайне от жены. Сначала подходящей ему показалась такая мысль – вернуться к машине и уехать на ней – пока хватит бензина, а тогда ее бросить и дальше уж как придется – на поезде, на самолете… Сейчас это просто: билеты – пожалуйста, всегда, какие угодно; через сутки можно уже на другом конце страны быть… Но мысль эту, подумав, он признал негодной: на машине грузчик, куда его деть? Бензина – в обрез. Грузовики останавливают, проверяют путевые листы – туда ли едешь, куда указано? Нет, решил он, с грузовиком определенно влопаешься. Надо тихонько, незаметно… На какую-нибудь ближайшую станцию, поскорей… В Поронь он не рискнул – пешком далековато, пока дойдешь, будет уже утро. Если к тому времени его уже возьмутся разыскивать, в Поронь сообщат прежде всего. Во-первых, знают – он туда поехал; во-вторых – у Садового с Поронью телефонная связь, и где же еще искать беглеца, как не там: крупная станция, с оживленным движением, много проходящих пассажирских поездов… И он махнул в противоположную сторону, через реку, в маленький леспромхозовский поселок Борки, вспомнив, что недавно его соединили узкоколейной веткой с мебельной фабрикой, построенной в соседнем районе, а там проходит железная магистраль, по которой можно уехать и в Ростов, и на Кавказ, и в Заволжье, и что по узкоколейке несколько раз в сутки ходит пассажирская летучка, паровозик и два вагончика допотопных времен, с открытыми площадками, возят с работы и на работу живущий в округе трудовой люд – кого на Боркинскую лесопилку, кого – на мебельную фабрику; в последний раз летучка отправляется из Борок в начале первого ночи, когда на лесопилке заканчивается вторая смена.
От Садового до Борок дорога и днем-то нелегкая: через реку паромом или вброд, да потом кочковатыми лесными тропинками, – не меньше часа берет эта дорога даже у хорошего пешехода. Но Клушин-Петров так торопился успеть к поезду, что покрыл расстояние минут за тридцать – сорок и прибежал в Борки весь в поту и ровно в двенадцать: по радио как раз били московские куранты. Кассирша продала ему билет. Она была малость знакома ему – через жену, приходилась какой-то родственницей первому Маруськиному мужу, и он испугался, что она спросит – куда и зачем он собрался ехать, и вообще заметит его и потом скажет, когда его начнут разыскивать, и наведет на его след. А то, что Артамонов его обязательно припомнит и опознает и его обязательно начнут разыскивать – он, читавший в газетах неоднократные сообщения о разоблачениях немецких пособников и хорошо помнивший эти сообщения, был уверен уже совершенно.
Кассирша его действительно узнала и спросила, куда он собрался, и он ей удачно, ловко, как ему показалось, соврал, сказав, что едет в Управление лесхоза выписать горбылей с лесопилки, чтобы поставить новый сарай взамен старого, совсем почти развалившегося. Хотя он и вывернулся, однако у него осталась тревога, что он «засечен», и пожалел, что подошел к окошечку кассы сам, забыв, что кассирша ему знакомая. Надо было бы это не забывать и не подходить за билетом самому, а кого-нибудь попросить…
Возле станционного павильона уже собирались люди в ожидании поезда, который должен был вот-вот прийти, забрать пассажиров и тронуться обратно. Петрову-Клушину не хотелось, чтобы его примечали, видели; в поезд он задумал вскочить в последний момент, когда он уже отправится, – куда-нибудь на буфера, на ступеньки, не входя в самый вагон. Он отошел в сторонку, к штабелям свежепиленных досок, куда не доставал свет горевших возле павильона фонарей. Но оказалось, что и там не безлюдно: под штабелем сидел сторож с лесопилки, охраняя доски от расхищения, с ржавой берданкой в руках. Он попросил спичек и раскурил хрипящую трубку, набитую едкой махоркой. Сторож был в Борках человеком новым, Петрова не знал, и тот остался возле досок, ибо место было очень удобное – в двух шагах от станционного павильона и не видное глазам других людей.
В назначенное время поезд не пришел. Дежурная в мужской красной фуражке объявила, что он в пути, но по неизвестным причинам задерживается. Не появился он и в час ночи, и в половине второго, и в два. Ожидающие, ругаясь, стали мало-помалу расходиться – в основном те, у кого в поселке имелись знакомые и кто мог попроситься на ночлег. Петров-Клушин, терзаясь неуверенностью, правильно ли он поступает, продолжал ждать. Его удерживала вероятность того, что поезд, поскольку о нем нет других известий, может с минуты на минуту прийти, а, главное, не надумывалось, что мог бы он предпринять лучшего. Идти на узловую станцию пешком? Путь неблизкий, незнакомый, через лес, мочажины, болота… С войны, проведенной в Белоруссии, у Петрова осталась непреодолимая боязнь ночного, темного леса.
Далее по его словам выходило, что он досидел в Борках до самого солнца. Поезд прибыл. В маленьком, старом, словно бы игрушечном паровозике что-то испортилось по дороге, и механик с кочегаром сами починяли его при свете мазутных факелов.
Можно было отправляться, но из-за реки на электростанцию при лесопилке приехал на велосипеде дизелист —на подмену напарника, отдежурившего ночь, и поведал о страшном садовском событии: в доме учителя Извалова ночью совершилось убийство…
– Как оказал он про это – и с души б-будто сто п-пу-дов свалилось… Всё! Не надо мне никуда бежать…
Петров шумно, всей грудью, с облегчением вздохнул. Этот вздох его можно было расценить двояко – относящимся к тому, что пережил он тогда, в Борках, и вздохом облегчения вообще, относящимся к его положению в эти минуты – что, слава богу, в изваловском деле он чист и нисколько не виноват…
