Лазутин и Максиму Петровичу улыбнулся своей расчетливой улыбкой, – он, было видно, имел представление, с кем разговаривает, кто такой Максим Петрович, и без запинки соврал, что как раз собирался мыть машину, да вот – вызвали…
Максим Петрович нахмурился. Ох, как были знакомы ему такие неуклюжие увертки! Главное, что ведь сам же видит, что объяснение его годно разве что для наивного ребенка, неужто же ему не совестно? Нет, не совестно, – нагловатые глаза Лазутина глядели чисто и прямо, как будто он сказал саму святую правду… Если такой, как Лазутин, шофер остановлен инспектором где-нибудь на дороге, потому что едет с неисправным освещением, например, с одной только горящей фарой, он, не сморгнув, непременно врет, что еще пять минут назад все было в полном порядке, что лампочка погасла только что, от толчка на последнем ухабе… Если такому шоферу грозит взыскание за то, что у него разлажены двигатель, рулевое управление или тормоза, он непременно старается перевалить вину на других – на автомеханика, на заведующего гаражом, которым, дескать, он неоднократно заявлял о неисправностях, но которые не принимают мер для ремонта. При проверке же таких объяснений всегда оказывается, что никто другой не виноват, скверное состояние машины есть не что иное, как только следствие лени и безалаберности самого же шофера.
Максим Петрович не терпел шоферского разгильдяйства и, будь он вправе, взыскивал бы за него беспощадно. Недогляд, небрежность, лень, – а последствия? Совсем нередко – это катастрофа, человеческие жертвы…
– Я полагаю, за такое содержание автотранспорта было бы правильным отобрать у водителя документы месяца на два. Чтоб поумнел и понял, как надо исполнять обязанности. Как, товарищ майор? – посмотрел Максим Петрович на начальника автоинспекции.
– Так если б я один был на машине командир, тогда б она у меня сверкала! – мигом утрачивая улыбку, поспешил с оправданием Лазутин, говоря именно то, что, по свойствам его натуры, и ждал от него Максим Петрович. – А то ведь я ее по суткам и боле в глаза-то не вижу… Если хотите знать, мне на ней так совсем и ездить-то не достается. Все Як Семеныч, сам… Да вы знаете… Только отмоешь, только в порядок мало-мало приведешь, а он опять в грязь ее так выгваздает – только матюком про себя ругнешься…
– Брезент кто из вас продрал – вы или Малахин? – кивнул Максим Петрович на залатанную прореху.
– Он! – ответил Лазутин быстро.
– Где же это и когда случилось?
– Думаете, он мне говорит, где его носит? Ездил где-то, потом я глянул – дыра… Ну, залатал, как сумел. Напоролся на что-то. Может, на сук какой…
– Когда это было?
– Да давно уж…
– А все-таки – когда?
– Да я уж и не помню…
– Надо вспомнить.
Лазутин задумался, пожал плечами, показывая, что не вспоминается.
– Тогда я еще болел, ангина пристала… На целую неделю мне больничный давали. Весной, в общем, это было.
– До первого мая или после?
Лазутин погрузился в размышления, складки избороздили его лоб под козырьком фуражки из белого драпа. Затем он снова в неопределенности пожал плечами.
– Шут его знает… А, нет, после! – воскликнул он. – Вот когда – на май я заболел! Пива холодного нахлыстался. В столовку из города тогда бочкового завезли ради праздника, я четыре четверти взял, а жена его в погребе держала, на льду… Вот с него горло мне и заложило… А вышел с больничного – тут как раз и это самое, с крышей…
– Так, понятно. Садитесь! – пригласил Максим Петрович движением головы Костю и Кузнецова в кабину. – Поедем в Садовое, – сказал он Лазутину.
– Как же это? Надо хозяина спросить… Горючего расход и потом это… вдруг ему машина понадобится? – забормотал Лазутин.
– Ты сейчас о других хозяевах забудь. Сейчас вот он, капитан Щетинин, твой хозяин… – веско сказал начальник автоинспекции, сопроводив лакейское, неизвестно с чего всплывшее и так широко, повсеместно укоренившееся в обиходе слово «хозяин» тонкой усмешкой. Она осталась Лазутиным не понятой – в его сознании это слово существовало совсем в другой окраске, в прямом и однозначном смысле.
Прежде чем забраться вслед за ребятами в автомобиль, Максим Петрович немного помедлил, заколебавшись. Дорога паршивая, тряская – как бы не вернулись его прежние, недолеченные недуги… Он уже совсем было решился перепоручить дело Косте, да взгляд на его изукрашенную физиономию положил конец Максим Петровичевым колебаниям и заставил, кряхтя, протиснуться в тесное, жесткое автомобильное чрево. Предприимчивость, безусловно, вещь крайне ценная, но ему, Максиму Петровичу, право слово, с избытком довольно уже и той Костиной предприимчивости, какой он отметил свое участие в следствии.
В открытом поле дул холодный ветер, трепал рыжее былье; с северо-запада, низко провисая, волоклись грязно-серые тучи, предвещая долгое осеннее ненастье, ранний снег, затяжную морозную зиму.
В дубовой роще, жестяно шелестевшей закурчавившейся, глинистого цвета листвой, еще крепко державшейся за породившие ее ветви, с намерением держаться так и дальше, до самой декабрьской стужи с ее глубоким снегом, злыми, порывистыми, секущими ветрами, – было по-осеннему просторно, далеко видно, высветленно. Садовские жители ее основательно почистили, подобрав с земли на растопку все опавшие сучья, все желуди – на корм домашним свиньям.
Навстречу вездеходу из-за деревьев вышел Евстратов. Ненастная погода заставила его обрядиться в шинель и по всей форме перепоясаться портупеей.
– Ну, давайте, товарищ Кузнецов, показывайте, где вы тут стояли, куда машина заезжала, – сказал Максим Петрович, первым вылезая на шуршащую осеннюю траву и с тревогой прислушиваясь к тому, как отразилась на нем машинная тряска – не ноет ли в боку? Нет, в боку, слава богу, пока не ныло.
Петька, чтоб вернее припомнить, вышел за рощицу, в сторону Садового, и вернулся точно тем путем, каким в ту ночь шли они с Лариской.
– Пень… Пень у нас справа остался… Осинка. Осинку мы тоже прошли… Здесь свернули… Вот где мы стояли! – уверенно шагнул он за толстый морщинистый ствол старого дуба.
– Не путаете? – спросил Максим Петрович.
– Ну! – с достоинством вздернул головой Петька. – Я ж на границе служил! У меня на такие вещи память натренированная. Я даже в незнакомой местности: раз только погляжу – и все, как сфотографировал на веки вечные… Бывало идем в обход по участку – сразу замечаю, если что не так. Ягода на кусту убавилась – вижу. Камень, скажем, раньше не так лежал – вижу. Кора, например, на дереве задрана…
– Это все очень интересно – какие вы подвиги на границе совершали… Но сейчас уж вы, будьте добры, не отвлекайтесь, – нетерпеливо остановил Петьку Максим Петрович.
– Прошу прощения!.. А машина вот так въехала, – вытянул он руку. – И в те вон кусты, возле дерева. Как в дерево-то не всадилась на такой-то скорости…
– А поточней вы не укажете – в каком именно месте она с дороги свернула? И как дальше двигалась, между какими деревьями?
– Что вон в те кусты у дуба она врезалась – за это я ручаюсь. Там и брезент затрещал. А вот как она до кустов ехала…
С этим вопросом, обращенным к самому себе, Петька вышел на предполагаемый путь машины и стал, озираясь.
– Э, да вот же след!
Верно, между деревьями, заметно обозначаясь под полегшей, спутанной, как войлок, перемешанной с палыми листьями травою, к большому ветвистому дубу, на который так определенно указывал Петька, тянулись две параллельные, углубленные в землю колеи, прорезанные, похоже, действительно еще весною, в мае, когда только что вышедшая из-под снега, напитанная влагой лесная почва была рыхла и податлива. Потом этот след скрыла поднявшаяся трава, и даже еще неделю назад, когда она была гуще и пышней, его, вероятно, не разглядел бы и самый зоркий глаз. Но теперь, после того, как трава, обожженная холодными утренниками, по-осеннему обмякла и обессиленно прилегла к земле и весь микрорельеф рощи стал вновь открыт обозрению, и давний колесный след выступил наружу на всем своем протяжении.
Опустившись на корточки, Петька, Костя и Евстратов осторожно распутали траву, убрали нападавшие листья, и колеи проступили еще явственней, еще четче. Кое-где под травою обнаружились даже отпечатки протектора, которые доказывали с несомненностью, что след автомобильный и именно ГАЗа-69, ибо на колесах райпотребовской машины протектор был точно такого же размера и рисунка.
– Въезжайте колесами на след! – крикнул Максим Петрович Лазутину.
– Кусты! – остановил Лазутин машину вблизи дерева.
– Ничего, ничего, до конца следа, до самого конца!
– Так сук же! – запротестовал Лазутин, высовываясь и задирая голову к нависающему над кабиной корявому обломку дубовой ветки.
– Вот и правильно, что сук!..
Прикинув глазами, Максим Петрович уже видел, что если Лазутин продвинет машину вперед еще на три четверти метра, – корявый острый сук обязательно распорет крышу в том самом месте, где она заштопана.
