Хеслопа, или в доме пастора.
К тому времени, когда Кэти-Энн пришла сказать, что чай ждет в гостиной, кровь уже свободно циркулировала в дотоле чуть было не окоченевшем теле Гранта, и он почувствовал, что голоден. Он предвкушал свою первую трапезу в этом «маленьком оазисе цивилизации в варварском мире» (см.: Острова Мечты. Г. Дж. Ф. Пинч-Максвелл, Бил энд Баттер, 15/6). Грант надеялся, что это не будет ни лосось, ни морская форель, потому что за последние восемь-девять дней вполне наелся и того и другого. Конечно, он не станет воротить нос от куска морской форели на гриле, если уж это будет она. Поджаренной на каком-нибудь местном масле. Однако он надеялся на устрицы – остров был знаменит своими устрицами – или на свежую сельдь, только что из моря, разделанную, обвалянную в овсяной муке и зажаренную.
Первая трапеза Гранта на островах блаженства состояла из пары кусков рыбы из Абердина, плохо прокопченной и щедро окрашенной в ярко-оранжевый цвет, хлеба, сделанного в Глазго, овсяных лепешек, испеченных на фабрике в Эдинбурге и после того ни разу не разогревавшихся, джема, изготовленного в Данди, и масла из Канады. Единственным местным продуктом была бледная горка приправы белого цвета без вкуса и запаха, напоминавшая по форме шотландский пудинг с телячьей требухой.
Гостиная, освещаемая голой лампочкой, выглядела еще менее привлекательно, чем при сером свете дня, и Грант удрал оттуда в свою маленькую промерзшую комнату. Он потребовал две бутылки с горячей водой и предложил Кэти-Энн, чтобы она собрала одеяла из всех других комнат и отдала ему, поскольку он единственный постоялец. Она проделала это с удовольствием, которое прирожденные кельты испытывают от всего необычного, и, задыхаясь от хихиканья, накидала на его кровать эту взятую напрокат роскошь.
Грант лежал под пятью тощими ватными одеялами, поверх которых были брошены еще его пиджак и плащ, и притворялся, что вся эта куча заменяет одну добрую английскую перину из гагачьего пуха. По мере того как он согревался, до него стало доходить, что он как бы засунут в тесную холодную комнату. Это было последней соломинкой, и внезапно Грант расхохотался. Он лежал и смеялся, как не смеялся уже почти целый год. Смеялся, пока на глазах не выступили слезы, смеялся до полного изнеможения, так, что больше смеяться не мог и лежал, очистившийся смехом и счастливый, под своими разномастными одеялами.
Смех, наверное, проделывает непредсказуемые вещи с эндокринными железами человека, думал Грант, ощущая прилив нахлынувших здоровых жизненных сил. Особенно если смеешься над самим собой. Над удивительной нелепостью положения, которое ты занимаешь относительно окружающего мира. Отправиться к воротам Тир-на-Ног для того, чтобы тебя тошнило в отеле Кладда, – в этом было что-то утонченно-комическое. Если даже острова не подарят ему ничего другого, он будет чувствовать себя вполне вознагражденным.
Грант перестал ощущать, что в комнате душно и что одеяла не греют. Он лежал, глядя на тяжеленные розы на обоях, и жалел, что не может показать это Лоре. Он вспомнил, что в Клюне его так и не переместили в заново отделанную спальню, в которой он всегда жил раньше. Не ждала ли Лора еще одного гостя? Может ли быть, чтобы очередную кандидатку на «партию» для Гранта поселили с ним под одной крышей? До сих пор ему счастливо удавалось избегать женского общества; вечера в Клюне были по-семейному мирными и покойными. А что, если Лора воздерживалась говорить о своих планах, ожидая, пока он не поднимет голову и не заметит того, что происходит? Лора была подозрительно огорчена, что его не будет на открытии нового холла в Моймуре. При ее обычном ходе мыслей она и не рассчитывала на его присутствие при подобной церемонии. Не ждала ли она гостью к открытию? Комната не могла предназначаться для леди Кенталлен, потому что та должна была приехать из Ангуса и вернуться туда тем же вечером. Тогда для кого же ее заново отделали и держали свободной?
Прокручивая так и сяк этот вопросик в своем мозгу, Грант заснул. И только утром понял, что закрытое окно ненавистно ему, потому что из-за него в комнате душно, а не потому, что оно было закрытым.
Он умылся двумя пинтами теплой воды, которую принесла Кэти-Энн, и в хорошем настроении спустился в гостиную. Он чувствовал себя на седьмом небе. Он ел хлеб из Глазго, в это утро постаревший еще на одни сутки, и эдинбургские овсяные лепешки, и джем из Данди, и канадское масло, и при этом еще колбасу, привезенную откуда-то из Центральной Англии, и получал удовольствие от всего. Перестав надеяться на элегантность примитива, он был готов принять примитивное существование.
Грант обрадовался, обнаружив, что, несмотря на холодный ветер, сырую погоду и тощую постель, ревматизм полностью прошел, так как его подсознанию больше не нужно было искать оправданий. Ветер по-прежнему выл в трубе, и волны перехлестывали через мол, но дождь прекратился. Грант надел плащ и направился вдоль набережной в лавочку. В домах, выходивших фасадами на гавань, размещались обе деловые точки: почта и продуктовая лавка. Они снабжали остров всем необходимым. Почта была одновременно и агентством новостей, а в лавке торговали бакалеей, скобяными и аптечными товарами, тканями, обувью, табачными изделиями, фарфором и корабельными принадлежностями. Рулоны ситца с узором из веточек на занавески и на платья лежали на полках рядом с жестяными банками с печеньем, а окорока свисали с потолка вперемежку с пачками шерстяного белья. А в этот день здесь стоял еще большой деревянный поднос с двухпенсовыми булочками с изюмом, испеченными, если верить обертке на них, в Обане. Многие булочки помялись и выглядели совсем грустно, как будто картонную коробку, в которой их везли, без конца швыряли по пути (картонные коробки были неотъемлемой частью островной жизни); кроме того, они слегка пахли парафином, но Грант решил, что, пожалуй, они сойдут как замена хлебу из Глазго.
В лавке находились несколько мужчин с рыбачьих лодок, стоявших в гавани, и маленький кругленький человечек в черном дождевике, который не мог быть не кем иным, как священником. Это была удача. Даже пресвитерианская треть населения вряд ли сможет поставить ему в вину случайную встречу в общественном месте. Грант пристроился за его преподобием и вместе с ним стал ждать, пока обслуживали рыбаков. А потом все было просто. Священник подцепил его, и тому было пять свидетелей. Более того, отец Хеслоп ловко втянул в разговор хозяина, некоего Дункана Тэвиша, и из того факта, что отец Хеслоп называл его мистер Тэвиш, а не Дункан, Грант сделал вывод, что владелец лавки не принадлежит к числу его прихожан. Так что
