вверх. Однако если рисунку танца не хватало изощренности и подвижности, в настроении тех, кто плясал, топоча изо всех сил, царило всеобщее веселье. Места, если потесниться, было достаточно для трех восьмерок, и рано или поздно все, включая шведов и голландцев, оказывались втянутыми в эту оргию движения. Скрипка и рояль играли что-то, имеющее приятный покачивающийся ритм (для этого нужен был бы военный оркестр, думал Грант, бросая Кэти-Энн в объятия восхищенного шведа; нужна была бы синкопированная дробь барабана; может, это и не выглядело бы пуристски, но эффект, несомненно, был бы), а те, кто не танцевал, отбивали такт ладонями. Ветер свистел в стеклянных проемах крыши, танцоры ревели, скрипка визжала, как пила, а рояль бухал, и все вместе замечательно веселились.
Включая Алана Гранта.
Качаясь под принесенным юго-западным ветром градом, который немилосердно колол и хлестал, он добрался домой и рухнул в постель, пьяный от проделанных экзерсисов и свежего воздуха. Это был восхитительный день.
Это был и очень полезный день. Ему будет что рассказать Теду Ханне, когда он вернется в Лондон. Теперь он знал, кто являются хозяевами Арчи Брауна.
Этим вечером он не смотрел с опаской на закрытое окно, притом он отнюдь не забыл о нем. Он смотрел на закрытое окно и радовался. Он принял точку зрения островитян, что окно существует для защиты от непогоды.
Зарывшись в свое гнездо из ватных одеял, оставив ветер и бурю снаружи, Грант погрузился в глубокий сон без сновидений.
На следующее утро на прогудевшем «пароходе» Крошка Арчи отчалил нести свет в другие глухие места архипелага. Как стало известно, он останавливался у преподобного мистера Мак-Кея, и Грант подумал: интересно, что сказал бы этот безупречный пастырь своему горношотландскому войску, если бы знал, кого он приютил под своей крышей? А может, преподобный мистер Мак-Кей был болен той же болезнью, что и Арчи Браун?
В общем, Гранту казалось, что нет.
Мистер Мак-Кей пользовался таким влиянием, какого только может жаждать смертный; свое тщеславие он удовлетворял каждое воскресенье по утрам; он повидал свет, видел жизнь и смерть, наблюдал, как людские души воспринимают и ту и другую, и, похоже, не гнался особо за славой. Просто он оказал гостеприимство шотландской знаменитости. Потому что в такой маленькой стране, как Шотландия, Арчи был знаменитостью, и мистер Мак-Кей, несомненно, был рад принять его.
Таким образом, остров остался целиком в распоряжении Гранта, и в течение пяти дней, сопровождаемый ревом ветра, он бродил по своему пустому королевству. Это было скорее похоже на прогулку с плохо воспитанной собакой, которая бежит за вами по пятам, в экстазе бросается на вас, почти сбивая при этом с ног, а потом тащит в направлении, прямо противоположном тому, куда вы намеревались идти. Вечера он проводил, вытянув ноги у горящего камина в кабинете мистера Тодда, слушая его рассказы о том, как он был владельцем паба в Нижней Шотландии. Ел Грант очень много. Он заметно набирал вес. Засыпал он, как только его голова касалась подушки, и не просыпался до самого утра. А в конце пятого дня он почувствовал, что скорее готов вынести сотню воздушных путешествий, чем провести еще двенадцать часов в этом месте.
Итак, на шестое утро, стоя на широкой площадке белого песка, Грант ждал маленький самолет, который на обратном пути из Сторнвэя должен был забрать его. И легкое опасение, таившееся где-то в глубине его сознания, ничуть не походило на мрачные предчувствия, которые, как он боялся, могут охватить его в эти последние минуты. Рядом находился мистер Тодд, а у их ног на песке лежал маленький чемоданчик Гранта. На траве, там, где кончалась дорога, стояла машина, принадлежащая отелю Кладда, единственная машина на острове и единственная в своем роде во всем мире. Так они стояли, четыре темных предмета на сверкающей голой плоскости, и наблюдали за маленьким, похожим на птицу силуэтом в небе, спускающимся к ним.
Все это, думал Грант, на сегодня ближе всего подходит первоначальной идее полета. Кто-то заметил, что когда человек впервые стал мечтать полететь, он видел самого себя поднимающимся в голубые эмпиреи на серебряных крыльях, но потом все получилось совсем не так. Человека тащат к взлетному полю, там запирают в ящик, потом его охватывает ужас, потом его тошнит, а потом он оказывается в Париже. Быть подхваченным у морской опушки мира случайно пролетевшей в воздухе птицей – нельзя и вообразить что-то более близкое первоначальному представлению человека о полете.
Огромная птица по песку подкатилась к ним, и на какой-то момент Гранта охватила паника. Ведь это плотно закрытая со всех сторон ловушка. Однако обыденность всего происходящего помогла расслабиться его напрягшимся было мышцам. В условиях большого аэропорта, где царит порядок почти как в клинике, где человека сопровождают, где он вынужден подчиняться, паника могла бы и победить. Но здесь, на открытом песке, под крики чаек и запах моря, где пилот перевесился через порог люка, чтобы посплетничать с мистером Тоддом, существовала свобода выбора – войти в самолет или остаться. Не было принуждения, которое, собственно, и заставляет испытывать страх.
Поэтому, когда настал момент, Грант шагнул в самолет, а сердце его только чуть-чуть сжалось. И прежде чем он смог проанализировать свою реакцию на закрывшуюся дверь, нечто более интересное привлекло его внимание. Напротив него с другой стороны прохода сидел Крошка Арчи.
Крошка Арчи выглядел так, будто он только что вскочил с постели, притом в ужасной спешке. Его встрепанное великолепие больше чем когда-либо выглядело одеянием, снятым с кого-то другого. Он был похож на отслужившую свое старую арматуру, на которую накидали всякий хлам из театрального реквизита. Арчи приветствовал Гранта как старого друга, снисходительно попенял ему по поводу незнания островов, рекомендовал выучить гэльский язык, сказав, что это окупится сполна, и снова заснул. Грант сидел и смотрел на него.
Маленький ублюдок, думал Грант. Тщеславный никчемный маленький ублюдок.
Нижняя челюсть Арчи отвалилась, рот открылся, а жидкие пряди волос сбились, обнажив лысину. Колени над пестрыми носками были больше похожи на анатомическую модель, чем на некий механизм, предназначенный для передвижения живого существа. Это были не колени, а «коленные суставы». Особенно интересны были движения малой берцовой кости.
Пустой зловредный маленький ублюдок. У него была специальность, которая позволяла ему зарабатывать на хлеб и масло, специальность, которая могла бы принести ему духовное удовлетворение. Но это не годилось для его полной самообожания души. Ему требовалась известность. И до сих пор, пока ему удается выступать, как индюк при свете прожекторов, ему наплевать, кто платит за освещение.
