В заключительной речи Джексон сказал, что следы, которые огонь выжег в деревянных досках пола, были доказательством вины Уиллингэма. Указывая на Библию, чудом уцелевшую в пожарище и приобщенную к уликам, Джексон перефразировал слова Иисуса из Евангелия от Матфея: «Аще кто обидит одного из малых сих, лучше бы ему привязали мельничный жернов на шею и ввергли в геенну огненную». Присяжные совещались не более часа и единодушно вынесли решение: «Виновен». Как заключил Васкес, «Огонь не лжет».
Подъезжая к тюремным воротам весной 1999 года и называя охранникам имя Камерона Тодда Уиллингэма — заключенного, с которым у нее было назначено свидание, — Элизабет Джилберт не была до конца уверена в разумности своих действий.
Ей исполнилось сорок семь лет, она жила в Хьюстоне, преподавала французский язык, писала пьесы и после развода воспитывала двоих детей. Никогда прежде ей не доводилось бывать внутри тюрьмы. За несколько недель до этого события ее друг, работавший в организации, которая выступала за отмену смертной казни, предложил Элизабет вступить в переписку с приговоренным к смерти. Джилберт согласилась и стала ждать ответа. Вскоре пришло короткое письмо от Уиллингэма. «Если Вы согласитесь ответить, я сочту за честь переписываться с Вами», — писал ей Уиллингэм и тут же спрашивал, не согласится ли Элизабет навестить его в тюрьме. Она решилась на этот визит, не вполне понимая, что ее на это толкнуло, — отчасти, возможно, свойственное писателям любопытство, отчасти подавленное настроение, овладевшее ею при вести о том, что у ее бывшего мужа диагностировали неоперабельный рак.
И вот она стоит перед обветшалым зданием тюрьмы строгого режима в Хантсвилле, штат Техас. Это место его обитатели прозвали «логовом смертников».
Посетительницу пропустили в ворота в ограде с колючей проволокой, затем она миновала полосу, освещенную прожекторами, и контрольно-пропускной пункт, где ее обыскали, а затем провели в маленькую камеру.
И вот в нескольких шагах от нее сидит человек, осужденный за убийство троих младенцев. Он был одет в белый тренировочный костюм с большими черными буквами DR на спине — так помечались обитатели камер смертников (death row). На левом предплечье у него красовалась татуировка — череп, увитый змеей. Ростом он был с добрых метр восемьдесят и на вид мускулистый, хотя ноги у него ослабли за годы неподвижной жизни.
Перегородка из плексигласа отгораживала миссис Джилберт от заключенного, и все же преподавательница французского (короткая стрижка придавала ей вид синего чулка) взирала на своего визави с беспокойством. Тюремная история Уиллингэма тоже была не слишком обнадеживающей: однажды он сцепился с другим заключенным, который обозвал его «детоубийцей», а кроме того, за семь лет пребывания в камере совершил множество нарушений дисциплины, за которые неоднократно попадал в отделение особо строгого содержания — в так называемый «застенок».
Свою гостью Уиллингэм приветствовал с изысканной вежливостью, он явно был рад ее приходу и благодарен ей. После того как ему был вынесен приговор, Стейси развернула кампанию за пересмотр дела. Она писала Энн Ричардс, тогдашнему губернатору Техаса: «Никто, кроме меня, не знает, как этот человек любил наших детей. Я полностью уверена, что он не мог совершить приписываемое ему преступление».
Однако год спустя Стейси подала на развод, и с тех пор Уиллингэма никто не навещал, только родители приезжали раз в месяц из Оклахомы. «Кроме родителей, у меня не осталось никого, кто мог бы напомнить мне, что я — человек, а не животное, каким считает меня государство», — пожаловался он как-то раз.
О жизни в камере смертника он рассказывать не захотел. «Да, это моя жизнь, — писал он затем Элизабет, — и, когда вы приходите ко мне, я пытаюсь забыть о ней». Он расспрашивал ее о работе в школе и о ее творчестве, боялся, что, будучи драматургом, она сочтет его «примитивным», и извинялся за свою невоспитанность, поскольку считал, что забыл уже, как ведут себя люди в нормальной жизни, — это вытеснили тюремные привычки.
Джилберт предложила купить ему какую-нибудь еду или питье, но Уиллингэм отказался. Позднее он писал ей: «Надеюсь, мой отказ Вас не обидел. Я не хотел, чтобы Вы заподозрили, будто мне только это и нужно от Вас».
Миссис Джилберт была предупреждена о том, что заключенные часто пытаются обмануть посетителей, внушив им ложное мнение о себе. Уиллингэм, вероятно, догадывался об этом и потому как-то сказал ей:
— Я человек простой, скрывать мне особо нечего, хотя все считают, что приговоренный к казни убийца непременно попытается втереться в доверие.
Визит продолжался два часа. После этого они продолжали переписываться. Письма Уиллингэма поражали Элизабет Джилберт. Все, что он писал, казалось ей неожиданным и удивительным. «Я научился честно говорить о своих чувствах, — писал он ей, — и не буду плести всякую чушь насчет того, что я переживаю или что думаю». Он вспоминал, что некогда пытался быть стоиком, как его отец, но «утратив трех дочек, жену и жизнь, приходится очнуться. Я научился заглядывать в себя и открываться».
Миссис Джилберт пообещала навестить его снова, и, когда спустя несколько недель она действительно явилась на свидание, заключенный был явно тронут. «Я человек, которого никто уже не признает за человеческое существо. Человек, утративший все, но еще цепляющийся за жизнь, — писал он ей после этой встречи. — Но Вы вернулись! Думаю, Вы даже не представляете себе, насколько важен был Ваш визит для меня».
Переписка продолжалась; в какой-то момент Элизабет отважилась задать вопрос о пожаре. Уиллингэм настаивал на своей невиновности и утверждал, что, если в доме действительно была разлита горючая жидкость и кто-то поджег ее, значит, настоящий убийца разгуливает на свободе. Джилберт отнюдь не была наивной — она тоже пришла к выводу, что Уиллингэм виновен. Она взяла на себя нелегкую задачу ободрять и утешать его, но вовсе не собиралась его оправдывать.
Однако в ней пробудился интерес к этому загадочному делу, и осенью того же года она наведалась в судебный архив Корсиканы, чтобы прочесть стенограмму процесса. Многие горожане еще помнили ту страшную трагедию, и даже служащий архива выразил недоумение: как можно проявлять участие к негодяю, который заживо спалил своих детей.
Джилберт взяла папки и присела за небольшой столик. Читая показания свидетелей, она почти сразу обнаружила некоторые расхождения. Так, Дайана Барби показала, что до прибытия пожарных Уиллингэм не пытался вернуться в дом, — но ведь она сама отлучилась с места события, чтобы вызвать спасателей, а тем временем ее дочь Барби оставалась там и подтвердила, что Уиллингэм разбил сначала одно окно, затем другое — очевидно, он пытался проникнуть внутрь, к детям. Пожарные и полицейские также подтвердили, что Уиллингэм рвался вернуться в дом.
Однако в начале января 1992 года, когда следователи пришли к заключению, что Уиллингэм виновен в поджоге и убийстве, показания свидетелей меняются не в его пользу. В первом своем заявлении Дайана Барби назвала состояние Уиллингэма «истерическим» и рассказала, как пламя вырвалось, словно при взрыве, и охватило крыльцо. Однако 4 января, после того как пожарные следователи заподозрили Уиллингэма в убийстве, миссис Барби высказала предположение, что он вполне мог вовремя вернуться за детьми, поскольку она видела только «дым, выбивавшийся из-под двери дома» и дым этот был «не таким уж густым».
Еще более резкие изменения произошли в свидетельских показаниях священника отца Монэгена. В первом заявлении он представил Уиллингэма безутешным отцом, который готов был пожертвовать собственной жизнью и которого с трудом удерживали от попыток броситься в горящий дом. Но когда следователи подготовили дело и собрались арестовать Уиллингэма, тот же священник почему-то пришел к выводу, что тот чересчур бурно проявлял свои эмоции («Он рыдал, как мать, на глазах у которой погибают рожденные ею дети»). Монэген, дескать, «в глубине души» почувствовал, что Уиллингэм «имеет какое-то отношение к возникновению пожара».
Десятки исследований подтверждают, что воспоминания очевидцев меняются, когда им предоставляют дополнительную информацию в новом освещении. Итьель Дрор, специалист по психологии, который проводил масштабное исследование показаний очевидцев и экспертов по различным уголовным делам, сказал мне:
— Человеческий разум — не пассивный регистратор событий. Стоит вам принять какую-то точку зрения, и вы начинаете по-другому воспринимать информацию. Тогда ваши собственные воспоминания начинают выглядеть в ваших глазах совершенно иначе.
После этого визита в судебный архив у Элизабет Джилберт возникли сомнения относительно того, какими мотивами мог руководствоваться Уиллингэм, и она с еще большей настойчивостью стала задавать ему этот вопрос. В ответ он написал ей: «Я стараюсь поменьше говорить об этом (о смерти детей), но для меня это остается самой сильной болью». Он признал, что был «дерьмовым мужем» и бил Стейси, но теперь он об этом сожалел. Однако детей, по его словам, Уиллингэм очень любил и ни за что бы не причинил им вреда. Отцовство преобразило его, он перестал хулиганить, «остепенился», «стал мужчиной». Примерно за три месяца до пожара они со Стейси, до того не регистрировавшие свои отношения, совершили скромный обряд бракосочетания в родном городе Уиллингэма Ардморе.
