— Салли прекрасно ездит верхом, — заметила ее мать, — она получила первый приз на пасхальных скачках для юниоров.
— Кубок Резедовой Скалы, — уточнила Салли.
Это название ничего мне не говорило, но присутствующие явно рассчитывали на то, что это произведет на меня впечатление. Они выжидающе молчали, пока Джонатан не произнес:
— Так называется наш золотой рудник.
— Я понятия не имел, что у вас есть золотой рудник. — Я сказал это почти тем же тоном, каким отец, а потом сын заявили, что не смотрели ни одного моего фильма. Квентин ван Хурен въехал в это сразу.
— Понимаю, — сказал он, — не хотели бы посмотреть, как такой рудник выглядит?
По изумленным глазам остальных членов семьи я понял, что предложенное было таким же невероятным, как то, что я по собственной воле, без принуждения, согласился на пресс-конференцию.
— Я был бы очень рад, — сказал я, — действительно, рад.
— В понедельник утром я лечу в Уэлком, — сказал он. — Там он находится... Я пробуду в поселке неделю, а вы вернетесь вечером.
Я повторил, что с удовольствием съезжу.
После ужина наши отношения потеплели настолько, что супруги ван Хурены и Салли решили ехать в воскресенье в Гермистон, чтобы посмотреть на лошадей Нериссы. Джонатан сослался на неотложные дела.
— Интересно, какие? — ехидно спросила Салли.
Джонатан не ответил на этот вопрос.
Пятница была бедна на интересные политические события, и поэтому газеты уделили происшествию с Катей чрезвычайно много места. Редко случается, чтобы в таком спектакле участвовал журналист, так что приключения репортерши оказались на первых страницах.
Одна из газет даже высказала подозрение, что вся эта история была подстроена для рекламы, и только в последний момент что-то не получилось. Однако в этой же статье подозрение и опровергалось.
Читая ее, я подумал, сколько народу поверит этой версии. В конце концов, я и сам сомневался, особенно, когда вспоминал лукавую улыбку репортерши. У меня не было уверенности, что она сама не подстроила все это. При участии Родерика, разумеется.
Вряд ли она стала бы рисковать своей жизнью. Но она могла и не понимать, насколько это опасно.
Я взялся за «Рэнд Дейли Стар», чтобы узнать, как все это выглядит в изложении Ходжа. Оказалось, он написал целый очерк. Назывался он: «Наш корреспондент Родерик Ходж рассказывает». Если не считать довольно эмоционального начала, статья была довольно сдержанная, однако и Родерик, даже резче чем остальные, подчеркнул, что если бы в последний момент Катя не взяла микрофон, жертвой стал бы я.
Наверное, он подчеркнул это, чтобы материал казался сенсационнее, а, впрочем, кто знает?
Кисло улыбаясь, я дочитал статью до конца. Катя, как сообщал ее поклонник, провела ночь в больнице, но чувствовала себя нормально.
Я отложил газеты, принял душ и побрился. Пока я занимался всем этим, я пришел к двум выводам: во-первых, что я до сих пор ничего не знаю, во-вторых, что мне трудно что-либо сообщить Нериссе, потому что вместо фактов у меня одни домыслы.
Внизу, у администратора, я попросил, чтобы мне устроили прогулку верхом по какой-нибудь приятной местности и приготовили пакет с провиантом.
— С удовольствием, — сказал портье, и через два часа я уже находился в сорока километрах к северу от Иоганнесбурга верхом на скакуне, который, наверное, помнил лучшие времена; глубоко вдыхая чудесный мягкий воздух, я ехал по дороге. Хозяева коня настояли, чтобы меня сопровождал их конюх, но английского он не знал, а я не знал банту, поэтому его присутствие не мешало мне. Звали его Джордж, он был неплохим наездником, а с его губ, похожих на два банана, не сходила улыбка.
Мы доехали до перекрестка, у которого стоял лоток с отличными апельсинами, ананасами и очень симпатичной продавщицей.
— Наартйес, — сообщил Джордж.
Я пожал плечами, показывая, что не понял. Актер, по крайней мере, должен уметь выражать свои чувства без слов. Это иногда может пригодиться.
— Наартйес, — повторил Джордж, спешился и, держа лошадь под уздцы, пошел к киоску. Я дал ему бумажку в пять рэндов. Он ответил улыбкой, быстро все уладил и вернулся с сеткой, наполненной наартйес, двумя зрелыми ананасами и большей частью суммы, которую я ему дал.
Мы остановились на отдых, поделили холодного цыпленка из моего пакета, съели по ананасу и запили все это яблочным соком. Наартйес были просто великолепны. Они напоминали большие мандарины с толстой кожей в зеленую крапушку.
Негр уселся на расстоянии добрых пятнадцати шагов от меня. Я пригласил его жестом поближе, но он отказался.
То рысью, то коротким галопом по степи, покрытой жесткой бурой травой, подъехали мы к дому и пустили лошадей шагом, чтобы дать им остыть. Оказалось, что мы вернулись с другой стороны, описав круг.
За почти целый день я заплатил десять рэндов, получив удовольствие на тысячу. Я дал Джорджу пять рэндов на чай, а хозяин конюшни шепнул мне, что это слишком много. Джордж, улыбаясь до ушей, вручил мне сетку с апельсинами; он и хозяин конюшни долго махали мне вслед. Ах, была бы жизнь всегда такой бесхитростной, естественной и простой!
* * *
Конрад ждал меня в «Игуане». Он сидел в холле, и когда я появился, внимательно оглядел меня с головы до ног. Я был потным, пыльным и держал в руке сетку с фруктами.
— Господи, дорогуша, ты откуда? — спросил он.
— С прогулки верхом.
— Жаль, что камеры нет! — воскликнул он. — Выглядишь ты, как бродяга... Хорошо стоишь... свет сзади... ну и эти апельсины... Это надо будет как-то использовать в следующей картине. Жалко терять такой кадр.
— Ты рановато пришел, — сказал я.
— Я подожду здесь... Мне все равно где.
— Лучше пойдем наверх. Мне надо переодеться.
Мы поднялись в номер, и он безошибочно выбрал самое удобное кресло.
— Хочешь наартйес? — предложил я.
— Предпочел бы мартини, дорогуша.
— Так закажи.
Он позвонил в бар, а когда ему принесли выпить, я был уже под душем. Потом я вытерся жестким полотенцем, надел трусы и увидел, что он курит чудовищную сигару. Атмосфера в комнате напоминала лондонский клуб. Конрад просматривал утренние газеты.
— Я уже читал это, — сказал он, — каково чувствовать себя героем?
— Не смеши меня.
Он сменил тему.
— Скажи, а почему ты вдруг решил поехать на эту премьеру? Ведь ты всегда отказывался от таких предложений.
— Мне нужно здесь кое-что сделать, — объяснил я и рассказал о лошадях Нериссы.
— Тогда я понял, дорогуша. Ну и как? Ты уже знаешь, в чем дело?
Я пожал плечами.
— Еще нет. И, боюсь, из этого вообще ничего не выйдет.
Я надел свежую рубашку.
— Завтра поеду на скачки в Гермистон, может, там замечу что-нибудь. Хотя думаю, что Аркнольд не тот человек, которого можно поймать на горячем.
Я надел штаны, носки и мокасины.
— А вы с Эваном что тут делаете?
— Кино, конечно. Что же еще?
— Что за кино?
Он собирается снимать какое-то занудство про слонов, он сам все придумал. Он уже работал над этим, когда его пригласили заканчивать «Человека в автомобиле». Снимали мы, как ты знаешь, в Испании, и в Африку немного запоздали. Мы уже давно должны были быть в заповеднике Крюгера.
Я тщательно причесался.
— Кто в главной роли?
— Дрейкс Годдар.
Я посмотрел на Конрада. Он саркастически улыбался.
— Годдар — это пластилин в руках Эвана. Он выполняет команды, как цирковая собачка.
— И все, наверное, довольны.
— Это такой мнительный тип, что ему каждые пять минут надо говорить, что он гений, а иначе он начинает рыдать и жаловаться, что его никто не любит.
— Он с вами?
— К счастью, нет. Он собирался, но в последний момент что-то там случилось. Так что он приедет, когда мы с Эваном найдем натуру.
Я положил щетку для волос и надел часы. Ключи, мелочь и носовой платок я сунул в задний карман.
— Ты видел ту сцену в машине, которую мы сняли в Испании?
— Нет, — ответил я. — Эван меня не пригласил.
— Это на него похоже. — Конрад допил мартини и уставился на конец своей сигары. — Сцена получилась потрясающе.
— Еще бы, повторяли сто раз.
Он улыбнулся, но глаза не поднял.
Казалось, ему не хочется говорить на эту тему.
— Понимаешь, есть в ней что-то личное, это не просто актерская работа. — Он замолчал. Было заметно, что он тщательно подбирает слова. — Я старый циник, дорогуша, но эта сцена меня потрясла.
Я не ответил. Он поднял на меня взгляд:
— Обычно ты играешь иначе. Ну, а в этот раз...
Хо-хо...
Я закусил губу. Я чувствовал это во время съемок. Но думал, что никто не заметит.
— Ты думаешь, критики поймут?
— Может быть.
Я уставился на ковер. Я был страшно зол. Актер, который слишком вживается в свою роль, слишком глубоко в нее уходит, заставляет зрителя активно сопереживать и демонстрирует ему собственное я. Обнажение тела — вещь легкая, но пустить публику в душу, дать подойти к твоим убеждениям, проблемам и чувствам — это нечто иное.
