ужасно раннем для нас обоих возрасте.
— Прости, что вывалила это на тебя. Я уже со многим смирилась, но иногда рана поднывает.
— Вы удивительная женщина, — сказал я, но не смог продолжить.
— Потому, что меня изнасиловали?
— Нет же!.. Вы находили силы жить все это время. Значит, вы сильная.
— Может быть. Но сейчас я устала…
Меня овеяло страхом, когда она опустила подбородок, глядя в толщу воды, и темные пряди прикрыли лицо. В тягостном молчании любой миг мог стать последним. Я вздрогнул при малейшем ее движении, готовый броситься к ней — или даже за ней, пусть и плавал я скверно, — но она лишь разместилась на узком крае и свесила ноги, по-детски покачивая ими на весу. С виду казалось, что ничего не происходит, а мы забрались сюда ради красивого пейзажа и ярких ощущений.
— Мне было трудно выходить на улицу, трудно находиться рядом с мужчинами, даже чувствовать касания своего возлюбленного. Заговорить с тобой — тоже. Но я решила, что ты не можешь быть подонком: их не мучает совесть, и они не топятся. И наверное, я бы справилась с этим, как и сотни бедняжек, с которыми случилось то же самое. Если бы не еще кое-что…
Она положила руку на стройный живот — казалось бы, совершенно неосознанное действие, но оно отчего-то привлекло мое внимание. Удивительно, как порой мимолетный жест говорит больше, чем слова: зачерпывающее движение, как бы захват кожи в складку. В нем чувствовалась и сила, и ненависть, и отчаяние. После рассказанного это могло навести лишь на одну мысль, которую она, опередив меня на доли мгновения, озвучила:
— Ребенок. От насильника. — (Я горестно вскрикнул, осознав всю плачевность ее положения). — Чем я только думала! Нужно было сразу бежать в больницу. Чтобы мне там все выскоблили… и лучше бы вырезали матку целиком… А теперь вот прошел месяц.
— Я, разумеется, против подобного, но ведь можно…
— Можно, — поспешно ответила она. — Я это и делаю сейчас для нас обоих. Это вполне честно. А еще бесплатно и без совестных сожалений в будущем…
По собственной воле или по случайности ступня, облаченная в колготы, точнее пяточная ее часть, высвободилась из туфли, и та зависла на кончиках пальцев. И через мгновение устремилась вниз, словно ненужная более вещь.
— Как забавно… Я рассказала это не любимому, не маме (после ее-то слов), а незнакомцу на мосту. Но мне не стыдно — через пару минут либо эта тайна умрет вместе с нами, либо умру я, и мне будет уже все равно. Спасибо, что выслушал: стало и правда легче. Точно! Тебе тоже нужно выговориться. Это как очищение перед смертью.
Все мои трудности меркли в сравнении с мучениями этой женщины. Наше главное отличие в том, что гипотетически я мог наладить отношения с Фелицией, Виктимом и друзьями, мог сменить работу, а ее беды были необратимы. О как я проклинал себя за поспешные суждения! И отчего это я возомнил, будто мое положение ужаснее, чем у кого-либо? Жизнь устроена так, что всегда найдется тот, кому в сотни и тысячи раз хуже. В ту минуту меня мало заботили собственные несчастья — я, не видевший смысла в своем существовании, задался одной лишь целью: не позволить этой женщине покончить с собой.
— Вы должна жить!
— Ничего я и никому не должна.
— Вы сказали, что у вас никого нет, но ведь это неправда: теперь он есть у вас, а вернее вы есть у него.
— Я ненавижу его! — крикнула она так яростно, отчетливо, но уже в этой, казалось бы, чрезвычайно искренней фразе чувствовалась фальшь. — Я ненавижу эту тварь, что растет во мне. Как мне жить, зная, кто его отец, как мне растить его, зная, какие у него гены? Гены — это неисправимая вещь, мистер! Принести в мир еще одного такого же насильника? — Она погрузилась в болезненные воспоминания. — Знаете, что сказал его отец? А может, и не его — тот, который держал мешок. Он шептал мне на ухо, чтобы я покончила с собой, что так всем будет лучше. И мне жаль это признавать, но я согласна с ним.
— Неужели вы хотите, чтобы они победили?
— Они уже победили! Каждый из них по одному разу.
— О нет, сейчас они как никогда взволновано и трусливо ждут, ведь вы еще можете помешать им.
— Не смешите. Кто будет это расследовать… Тем более сейчас.
— Если вы прыгните, мир поредеет на одного хорошего человека, каких в наше время и без того мало, а те ублюдки ухмыльнутся и продолжат свое мерзкое дело. Я знаю, что вы бы не хотели той же участи для других женщин и девушек…
— Вы не знаете, какой я человек.
— Здесь нечего стыдиться, — продолжал я настойчиво. — Это ужасно, печально, но ни в коем случае не стыдно! Напротив, об этом нужно кричать: как прогнил мир, если подобное случается и остается безнаказанным… И рассказывая это, прошу вас, гордитесь — нет, вы не ослышались, гордитесь тем, что вы не поддались им, выстояли и оказались сильнее. В будущем же, когда вы увидите, как этот славный ребенок наполняет мир добром, гордитесь даже больше, чем если бы у него были самые благостные гены. Он будет ваш, только ваш и ничей другой! Потому что я уверен: если вы воспитаете его, даже сами мысли о насилии, грабеже, убийстве и подобном будут вызывать у него гнев и отвращение. Поэтому прошу вас не только не смещать чашу весов своей смертью, но и вырастить из него достойного человека. Прошу… не вините ребенка… в грехах… его отца!
Мое сердце трепыхалось от собственной речи — настолько мощной она была, раз поразила меня самого. Я радовался, что выбрал правильную нить и потянул за нее: разумеется, она не ненавидела свое дитя, поскольку математически это наполовину ее кровь. Более того, она любила его, подобно всякой будущей матери, ведь вместо медицинской операции решилась умереть вместе с ним. Лишь услышав от меня мысли, какие она боялась признать, она их приняла. Глаза впились в меня с небывалой пристальностью, в них блестели слезы. Ее тело дрожало, наполняясь желанием жить, и моему счастью не было конца, ведь худшее, как я думал, теперь позади. Я протянул ладонь, как и она минутами ранее, но с обратным значением: предложение жизни, — а когда мы сблизились на достаточное расстояние, робкая тонкая рука потянулась навстречу моей. Между нашими пальцами оставался крохотный зазор. Никто из нас не смотрел вниз, на трещины моста. Все случилось с такой скоростью,
