Дружные аплодисменты и крики «Браво, Вилар!» встретили конец этой небольшой речи.
В самом деле, гипотеза выглядела весьма правдоподобной. Уже Каппель и Тюрнер, готовые забыть прошлое, с протянутыми руками направились к Корнюссу, как тот разрушил действие слов учителя.
— Простите, господин Вилар, я вам благодарен за добрые слова, которые вы обо мне сказали, но все равно я не понимаю.
— Чего, милейший?
— Да вот, по-вашему в моей накидке вор выдал в ризнице себя за меня?
— Именно.
— Но, в таком случае, где же я мог быть в тот момент?
— Но… я не знаю… вы…
— Господин учитель, я ни на минуту не снимал накидку, а в Мортефоне она только одна такая — моя, та, что вы держите в руках. Уж не думаете ли вы, что я ее не узнаю после того, как пятнадцать лет надеваю каждое Рождество? Как вы это объясните? Выходит, вор мог взять ее только в шкафу в ризнице, после праздника. Но зачем, если, судя по тому, что говорят Тюрнер и Каппель, кража уже была совершена? Одно я точно знаю, господин Вилар: я проделал весь обход, как всегда, в накидке, я вовремя пришел на праздник, подождал в ризнице моего выхода, выступил и вернулся переодеться. И, повторяю, все то время, что господин кюре доставал раку и я находился с ним, не было речи о том, блестят ли бриллианты, или нет, и вообще не было речи о бриллиантах. Вот что я хотел сказать, и в этом я клянусь.
Тюрнер и Каппель запротестовали, и свара готова была возобновиться, но учитель успокоил всех одним жестом.
— Предположим, — сказал он, — что неизвестный носил накидку и парик, похожие на те, что у Корнюсса. Он мог проникнуть в ризницу, пока Корнюсс играл свою роль наверху. Иными словами, в какой-то момент было два Деда Мороза. Аббат Фюкс думал, что разговаривает с Корнюссом…
— Эта версия очень сложна и, мягко говоря, ничего не объясняет, — заметил доктор. — Она не объясняет ни того, когда была совершена кража, ни того, как это произошло. И вот еще что: выступление Корнюсса на празднике заняло от силы четверть часа. Подумайте, как должен был рисковать фальшивый Дед Мороз внизу! Мне кажется, маловероятно, чтобы он осмелился… И еще более важное замечание: допустим, что вор облачился в эту предполагаемую вторую накидку и что, совершив убийство, сообщник ее унес. Но как объяснить тот факт, что мы затем обнаружили на задушенном человеке накидку Корнюсса?
— М-да, путаное дело, — протянул Мэр.
В этот момент раздался телефонный звонок. Звонили из Домбасля. Это были инспекторы оперативной бригады, выехавшие на машине из Нанси. Они сообщили, что необычайно глубокий снег на дорогах затруднил их путешествие. К тому же они связались по телефону с жандармериями Люневилля, Жербевилле, Аврикура, Бламона и Сирей и получили малоутешительные сведения.
Буря повалила деревья вдоль всех дорог. Уже стемнело и проехать невозможно. Поэтому они дождутся в Домбасле первого утреннего поезда, доедут до Сирей, а оттуда доберутся до Мортефона.
Когда мэр во всеуслышание сообщил об этом, Копф рассмеялся и указал на окно, за которым продолжал завывать северо-восточный ветер и бушевала пурга.
— Если такая погода продержится до утра, полицейские не смогут даже проехать от Сирей до Мортефона. Мы будем завалены здесь наедине с немцем в белом свитере и брюках из английского драпа.
— Ну, что ж, — энергично заявил учитель, — если полицейские не доедут, мы обойдемся без них! Мы сами разгадаем эту загадку!
Это заявление потрясло собравшихся.
— Вилар — личность, вы не находите, господин Нуаргутт? — прошептал Виркур.
Мэр поморщился, чувствуя, что его престиж пошатнулся. Незаметно атмосфера в зале изменилась. В глубине души все были убеждены в порядочности Каппеля, Тюрнера и Корнюсса. Всем хотелось верить, что Каппель и Тюрнер с одной стороны, и Корнюсс — с другой, говорили правду.
Но тогда следовало допустить существование двух совершенно противоположных, непримиримых «правд». Чтобы согласовать эти две «правды», нужно было, чтобы часы, из которых складывался предыдущий день, могли растягиваться как резинка, нужно было, чтобы 24 декабря длилось двадцать четыре с половиной часа, а точнее, чтобы те полчаса, которые прошли с половины одиннадцатого до одиннадцати вечера, длились час. А такое предположение абсурдно.
Поэтому каждый смутно предполагал какое-то великолепное, сногсшибательное недоразумение, макиавеллиевскую хитрость, тайну которой унес с собой в могилу неизвестный, похожий на немца.
Хаген выразил общее впечатление:
— Можно сказать, что этот человек на нас как с неба свалился.
— Для Деда Мороза это в порядке вещей, — сыронизировал Копф.
— Да! Но только этот ушибся при падении!
— Я предлагаю отправиться домой к священнику, — сказал Вилар. — Если доктор сочтет, что можно расспросить господина кюре, мы, по крайней мере, разберемся с тем, что произошло в ризнице. В противном случае придется подождать.
У изголовья священника горела керосиновая лампа. Аббат Фюкс лихорадочно метался в кровати. Мадемуазель Тюрнер прижала палец к губам с просьбой не шуметь; доктор нагнулся к больному:
— Ну что, господин кюре, как вы себя чувствуете?
— Мне кажется, доктор, немного лучше, — слабым голосом произнес священник. Доктор сосчитал пульс.
— Очень хорошо, — сказал он. — Пульс приходит в норму. К утру вы будете на ногах.
Он вышел в коридор и прошептал:
— Состояние улучшается. Все же, мне кажется преждевременным… Однако… Если вы считаете необходимым…
— Разумеется, нет! — воскликнул мэр. — Это было бы бесчеловечно. Подождем до завтра.
После этих слов все со странным смятением в душе разошлись по домам.
* * *
У барона де ля Фай тоже душа была в смятении, но совсем по иной причине. Он присутствовал при обнаружении трупа и самодеятельном следствии, ни разу не вмешавшись. Он не остался равнодушным к событиям, просто его больше занимала мысль о другом — о Золушке. Сначала, когда Катрин предстала перед ним в сказочном наряде, он только позабавился ее преображением, но затем был тронут природной грацией, изысканностью и изяществом девушки. А потом сказка, устроенная им для развлечения под влиянием минуты хорошего настроения, незаметно подействовала на него самого. Присутствие в течение вечера и части ночи рядом с ним молодой девушки, тот момент, когда, испугавшись снежной бури, она схватила его руку и доверилась его силе, заронили в душу барона нечто вроде восхищенного изумления. Он хотел удивить девушку, а оказался удивлен сам. Втянувшись в игру, он хотел доставить удовольствие, но, возможно, получил больше, нежели дал. И теперь та жизнь, которую он всегда вел, казалась ему нелюдимым, скрытным, замкнутым и мрачным существованием. «Страстишки (как давно это было!) — но никогда истинной страсти!»
Конечно же, барон не влюбился в Золушку. Он ведь не юнец! И не пойдет к Гаспару Корнюссу покупать чувствительные открытки для выражения своего пыла! Но после того, как он проводил девушку до порога ее дома и расстался с ней, воспоминания о вечере пробудили в нем полные нежности мысли, а он считал их уснувшими навсегда. Он удивлялся им, — немного наивно, подобно человеку, озадаченному звуком веселого эха, которым своды и коридоры угрюмого замка, захваченного компанией подростков, откликаются на смех и молодые голоса.
Равнодушный к буре и снегу, в котором увязал по колено, барон задумчиво вернулся в замок.
Маркиз, позвонив в Париж и долго прождав ответа, давно уже спал в своей комнате в «Гран-Сен-Николя».
Вскоре в Мортефоне остались лишь два освещенных места — комната аббата Фюкса, у изголовья которого дежурили Каппель и Софи Тюрнер, и церковь, где четверо «стражей святого Николая», о которых все напрочь забыли, продолжали, не зная о последних событиях, добросовестно охранять «стеклышки».
* * *
Около восьми часов утра в мэрии взорвался телефонный звонок. Но в мэрии никого не было. Телефон позвонил немного, потом замолчал, зато звонок раздался в квартире господина Нуаргутта. У мэра, вырванного из глубокого сна, была тяжелая голова, мысли путались, и он не слишком любезно рявкнул:
— Что там еще?
— Это один из полицейских опербригады, выехавшей ночью из Нанси, господин мэр. Я вам звоню из Блэнвиль-ля-Гранде.
— Из Блэнвиль? Мне казалось, вы собирались доехать до Сирей на поезде. Какого черта вы вышли в Блэнвиль?
— Силой обстоятельств, господин мэр. Поезд сошел с рельсов.
— Обратное меня бы удивило! В Блэнвиль это случается двадцать раз за год. Надеюсь, никто не умер?
— Нет! Только несколько пассажиров ушиблись. Ничего страшного. Но рельсы повреждены на большом участке. Ремонт потребует времени. Мы попробуем добраться до Мортефона на машине. Это, правда, будет сложно. Буря натворила дел. Снег такой глубокий, что невозможно разобрать, где дорога, где поля.
