Пронкин долго молчал. Непонятно было Павлу Антоновичу, о чем тот думал. Но мысли явно простыми не были. Оно и видно. Как немолодой и достаточно опытный человек, постоянно, всю сознательную жизнь проработавший «на земле», то есть не с народом — вообще, а с конкретными, живыми людьми, Дергунов хорошо знал, какие в жизни складываются иной раз ситуации. И о том, каким образом приходится выбираться порой из трудных положений, тоже, можно сказать, догадывался. Потому и действовал на капитана не требованиями какой-то там справедливости, на которой все давно уже поставили жирный крест, а простого человеческого понимания. Машина, — а правоохранительная — в первую очередь, — о простом человеке редко заботится, а ведь это — чья-то жизнь, судьба, которую очень просто порушить и забыть. Да только, в конечном счете, за все платить однажды придется, и добрые дела — это бесспорно — будут зачтены в твое оправдание. И так уж нагрешили — спасу никакого. Так вот, если есть хоть какая возможность… Ну, а если нет, значит, нет, — понятное дело, кому охота рисковать ради молодых людей, у которых теперь, надо полагать, так и не появится будущего?..
И ведь «достал» же!..
Пронкин долго сопел, глядя по сторонам, а потом залез в свой стол и стал копаться в бумагах. Долго копался. А может, делал вид, что ищет, и пока обдумывал: правильно ли поступает или нет? Дергунов серьезно наблюдал за его действиями, понимая все нелегкие сомнения капитана. И, наконец, тот «нашел» и протянул рапорт Дергунову, а сам встал и, подойдя к двери, повернул в ней ключ, оказав тем самым Павлу Антоновичу высшую степень личного доверия. Вот так и понимай…
А когда участковый, молчаливо, одним взглядом попросив разрешения и получив кивком согласие Алексея Ефимовича Пронкина, записал на листке бумажки данные о машине и так же молча вернул рапорт. Капитан спрятал рапорт обратно в стол, потом, помолчав, прищурился в окно и взял бумажку участкового. Быстро черкнул несколько слов и жестом приказал убрать в карман, мол, после прочитаешь. И затем, снова о чем-то тревожно подумав, он вдруг быстро вынул из папки, лежавшей на его столе, другой рапорт и протянул участковому. И при этом прижал палец к губам. Павел Антонович кивнул, прочитал и сделал многозначительное лицо. Вот оно — самое-то главное! Даже в молчаливом изумлении руки развел в стороны. И Алексей Ефимович туг же повторил его жест, но уже в другом значении: мол, а что было делать? Не я решаю, пойми, но… Он и этот рапорт отправил в тот же, нижний ящик стола и сделал рукой вполне понятный в определенных кругах жест: мол, пусть они там подождут, а рапорты полежат здесь на всякий случай, ходу документам пока не дано, а дальше видно будет…
Ну да, честь мундира, куда без нее!
Они огорченно покивали друг другу, а потом капитан встал и открыл дверь. Ни на что не намекая, просто открыл: мало ли, кого принесет нелегкая… И Павел Антонович сообразил, что таким образом ему мягко предлагалось закончить разговор. Что ж, надо сказать спасибо и за это. Что Дергунов и сделал. Причем с благодарностью и прекрасно понимая, что большего ему и не добиться. Ибо широко известная пословица о том, что плетью обуха не перешибешь, в их службах не собиралась терять своей актуальности. Разве что попробовать?.. Но капитан Пронкин был заметно моложе участкового уполномоченного, и у него еще имелась возможность избежать участи тех многих офицеров, в личных делах которых однажды кадровики напишут сакраментальную фразу, подводящую итоги прожитой ими жизни: «Уволен в связи с бесперспективностью дальнейшего прохождения службы…».
«…Я обидел его — я сказал: «Капитан,
Никогда ты не будешь майором!..»…
Так ведь когда-то задиристо пел Высоцкий?..
С утра Корнилин распорядился доставить к нему на допрос из спецприемника при городском следственном изоляторе задержанного Маркина. И старший оперативный уполномоченный майор Зоткин приготовился начинать «работу».
— Ты, Федя, вот чего запомни, — начал следователь, пока другой оперативник, майор Фомин отправился за арестованным в следственный изолятор, — у нас с тобой времени совсем в обрез. Хозяин дачи, ну, ты понимаешь, окрысился за свой подвал. А я ему: «А где держать прикажешь? Где оперативные мероприятия проводить?», — оба засмеялись, и Корнилин продолжил: — Говорю, сделаем. А он снова: завершайте, мол, и чтоб никаких следов. Там его барыня зачем-то на дачу намылилась, ну, я и попросил дать нам еще денек, а потом уберем… следы. Все усек?
— Так, а чего? Вышибем сейчас этому мозги… Слушай, Коль, я пойду переоденусь. Не хочу китель и брюки марать, ладно?
— Давай, время еще есть. Но сегодня, кровь из носу, мы должны с тобой дело закрыть.
— Сделаем, — сказал Зоткин и пошел в свой кабинет, где висела обычная его оперативная одежда: джинсы, ковбойка и куртка.
Переодеваясь, он обычно расправлял молодецкие плечи, чувствуя силу, отчего и ковбойка даже слегка потрескивала, но швы держали, не расползалась. Он хорошо себя сегодня чувствовал, хотя спать пришлось и недолго. С середины ночи и до самого утра. Едва Николай ушел от Нинки, Федя сменил его на «боевом посту», и «додежурил» от души до самого выезда на работу. А теперь даже жалел, что удовольствие, которое он получал на этой женщине, должно было так скоро закончиться. Ничего не поделаешь, придется «мочить», следов велено не оставлять. А жаль, можно было бы еще потянуть.
Уходя от нее, Федя еще не знал, что «час разлуки» приближался так быстро, и по-своему сочувствуя в буквальном смысле измочаленной ими не такой уж и плохой женщине — человек ведь она все-таки, — не забыл, принес ей в подвал остатки их с Колькой ужина. Соскреб со дна кастрюли остатки мяса, плававшего в жиру, картошки там, хлеба несколько кусков и полную пластиковую бутылку воды. Хватит до вечера, а там видно будет. И даже ведро поближе к кровати поставил, мало ли, нужда.
Чтоб потом сразу и вынести, а то вонь… И, уходя, запер дверь, повесил ключ на гвоздик у двери снаружи, а свет в подвале оставил. Пусть хоть поест нормально. И браслет наручников надел ей на другую руку, а то эту она уже стерла до крови. Ну, совсем уже невозможно: ты, понимаешь, за удовольствием приходишь, а она рукой-то дергает и воет, как собака, которую шкуродеры свежуют. Надо ж по-человечески, зачем уж так-то совсем?.. А теперь подумал, что все это, видно, зря, только уборки прибавилось…
Переодевшись, он отправился назад, в комнату для допросов — на втором этаже отдела милиции, в которой кроме стола, чтоб записывать признания, и трех стульев ничего другого не было. И окна плотно закрыты, несмотря на жару, а то крики могут привлечь внимание прохожих — на улицу выходят, не во двор, к сожалению. Вот в этом и было главное неудобство: потеть приходилось, отрабатывая удары на послушном материале. Да и много воды нельзя было лить во время допроса, могла протечь на первый этаж, а там, внизу, сидел кадровик со своими драгоценными бумажками. В общем, работа была непростая, даже в физическом отношении. Привыкли вон болтать про то, что менты «выбивают» показания, а как их иначе получить, если он, гад, запирается, и нормальный язык на него не действует? Демократия ж, блин! Какие-то там права человека! Ну да, сейчас послушаем про эти самые права… А начальство тебя в шею шугает: гони результаты! И как же их иначе добыть, эти результаты? Только наглядным путем.
В комнате уже сидел сам Муранов, знал его Зоткин. Ну, Колька-то был знаком получше, давно под его рукой «пашет». А чего это он вдруг заявился с утра пораньше? Или не спится? Черти во сне являются?
Зоткин с ухмылкой поздоровался, присел на стул, а Муранов кивнул ему и недовольным тоном спросил:
— Ну, закончите, наконец, хоть сегодня-то? Чего вы тянете, я вас, ребятки, не понимаю? Что там еще неясного? Места захоронения, что ли, еще не определили? Так надо пожестче действовать!
Муранов обращался к нему, и Зоткин ответил:
— Сделаем все, Михаил Евдокимович, в лучшем виде, — и «наглядно» потер в ладони свой кулак, на что Муранов усмехнулся.
— Ладно, только сначала я сам два слова ему скажу. Для полной ясности. Скоро его доставят?
— С минуты на минуту, — успокоил Корнилин.
Дверь отворилась, и майор Фомин толчком в спину водворил в комнату понурого лейтенанта Маркина, лицо которого приобрело уже синеватый оттенок после долгих «разговоров» со следователями. Муранов брезгливо окинул его взглядом, поморщился, будто ему запах не понравился, который исходил от арестованного, и сказал:
— Садись… лейтенант, ха! Недолго тебе уже осталось при погонах бегать… Ну, слушай, что скажу, и запоминай. И не тяни дорогое государственное время. Значит, так. Двадцатого числа сего месяца, поздним вечером, ты с дружком, сержантом Филипповым, своим подельником, обманным путем заманил девушку по имени Нина Крюкова, в темный лес… Ну, как серые волки — Снегурочку… Красную Шапочку. А там вы вдвоем ее зверски изнасиловали, а потом испугались содеянного вами, так? Вот… После чего решили избавиться от опасного свидетеля. Вы ее убили, то есть, вероятнее всего, задушили. Ребятки вы оба крепкие, и вам удалось это проделать без особого труда. Там же вы и закопали труп. Вот такие у меня сведения. Далее. На допросе сержант Филиппов показал, что все было именно так, как мы и предполагали. Он во всем сознался, за исключением одного… э-э, момента. Не хочет указать, где закопан труп. Утверждает, что не помнит, поскольку было уже темно, а место в лесу выбирал не он, а ты, лейтенант. Оно и понятно, ты старше по званию, тебе и карты в руки. А все последующее, то есть всякие вопросы по поводу того, куда девалась Нина Крюкова, которую ты сам якобы посадил в автобус, объясняют твое нехитрое желание замести следы своего преступления. Вот, опять же… Собственно, на это указывает и свидетельница вашего с Ниной отъезда из Богоявленска тем вечером… Итак, прояснив для тебя ситуацию и тем самым демонстрируя тебе те улики, о которых ты не предполагал, что они нам уже известны, я считаю, предлагаю тебе добровольно написать явку с повинной. О чем уже постарался твой подельник. Откажешься, придется тебе напомнить первое и главное правило в нашей работе: ни одно преступление, в частности особо тяжкое, не должно остаться нераскрытым. И уж мы постараемся. Все понял?.. Ну, и хорошо. Тогда я пошел, а вы, ребятки, начинайте необходимые следственные действия. Работайте!
