– Мне кажется, что раньше церковь была открыта весь день, – заметил Дэлглиш.
– Да, но это было до того, как специалисты решили, что картина – подлинник. Мне самому не по себе. Как можно держать церковь на замке, причем в теологическом колледже! И я, еще будучи директором, устроил небольшую молельню. Ты, наверное, заметил ее слева от двери, когда заходил. Саму молельню освятить нельзя, она относится к другому зданию, а вот алтарь можно, и у студентов хотя бы есть место, чтобы помолиться или поразмышлять, когда после служб закрывается церковь.
Они прошли через гардероб в задней части здания, где располагалась дверь в северную галерею. Комната была разделена рядом вешалок, возвышавшихся над длинной скамьей. Под каждой вешалкой располагалась полка для уличной обуви. В основном крючки пустовали, но примерно полдюжины оказались заняты – там висели коричневые плащи с капюшонами. Носить плащи и черные сутаны в помещении наверняка предписала студентам грозная основательница колледжа Агнесса Арбетнот – не иначе как памятуя о силе и жестокости восточных ветров на этом незащищенном побережье. Справа от гардероба, через полуоткрытую дверь в хозяйственную комнату, можно было заметить четыре огромные стиральные машины и сушилку.
Из тусклого помещения мужчины вышли в галерею; слабый, но пропитавший все запах англиканского учебного заведения уступил место свежему воздуху в залитом солнцем тихом внутреннем дворике. У Дэлглиша возникло ощущение, словно он попал в прошлое: вычурность викторианской архитектуры сменилась каменной простотой.
Мощеный внутренний двор с трех сторон окружали галереи с узкими и стройными колоннами, выложенные плиткой из камня. В двухэтажные жилища студентов вел ряд одинаковых дубовых дверей. Гостевые апартаменты – все четыре – выходили на западную сторону основного здания. От церковной стены их отделяли кованые железные ворота, за которыми протянулось поле с чахлыми кустами, а дальше участки поживее, где росла сахарная свекла. В центре внутреннего двора раскинулся взрослый каштан, уже демонстрирующий признаки осеннего увядания. У подножия искривленного ствола, где струпьями отваливались частички коры, пустили ростки маленькие веточки и появились молодые листики, зеленые и нежные. Сверху на нависших громадных сучьях еще оставались желтые и коричневые листья, а засохшие, свернувшись, падали на булыжники, сухие и хрупкие, словно пальцы мумии, на фоне блестящих орехов коричневато-красного цвета.
Впрочем, кое-какие детали этой давным-давно отпечатавшейся в памяти Дэлглиша картины оказались в новинку, например ряды невзрачных терракотовых горшков у основания колонн. Должно быть, летом они представляли собой нарядное зрелище, но сейчас из этих горшков, которым, однако, нельзя было отказать в изяществе, торчали лишь кривые стебли герани и несколько оставшихся цветков – жалкое напоминание о былом великолепии. Да и фуксию, которая так решительно карабкалась по западной стене дома, посадили уже позже. Она еще буйно цвела, но листья увядали, а опавшие лепестки лежали алыми озерцами, словно пролитая кровь.
– Мы войдем через ризницу, – объяснил отец Мартин.
И вытащил из кармана сутаны огромное кольцо с ключами.
– Боюсь, мне никогда не привыкнуть к сигнализации. У нас будет целая минута, чтобы ввести четыре цифры, но звуковой сигнал настолько тихий, что я его почти не слышу. Отец Себастьян не любит громких звуков, особенно в церкви. Если сигнализация сработает, в основном здании раздастся ужасный звон.
– Вам помочь?
– Спасибо, Адам, не нужно. Я справлюсь. Цифры мне запомнить несложно, ведь это год, когда мисс Арбетнот основала колледж – 1861.
«И именно эти цифры, – подумал Дэлглиш, – легко придут в голову потенциальному злоумышленнику».
Ризница оказалась больше, чем в воспоминаниях Дэлглиша, и, помимо основного назначения, очевидно, служила еще гардеробом и кабинетом. Слева от двери, ведущей в церковь, расположился ряд вешалок. Другую стену занимали встроенные шкафы для одежды, от пола до потолка. Еще были два деревянных стула и маленькая раковина со сливной полкой за шкафом, где на полке с жаростойким покрытием примостился электрический чайник с кофейником, две огромные банки с белой краской, одна маленькая с черной, а рядом кисточки в банке из-под варенья, аккуратно сложенные у стены. Слева от двери под одним из двух окон стоял большой письменный стол с выдвижными ящиками, на нем – серебряный крест, а сверху на стене был сейф.
Заметив, что Дэлглиш обратил на него внимание, отец Мартин объяснил:
– Отец Себастьян установил этот сейф, чтобы хранить наши серебряные потиры[5] и дискосы[6] семнадцатого века. Их завещала колледжу мисс Арбетнот, и они в отличном состоянии. Поскольку они очень дорогие, мы раньше хранили их в банке, но отец Себастьян решил, что утварь нужно использовать, и я с ним полностью согласен.
За столом в ряд висели красновато-коричневые фотографии в рамках, почти все старинные; некоторые, похоже, относились ко времени становления колледжа. Дэлглиш, заинтересовавшись старыми снимками, шагнул ближе, чтобы получше их рассмотреть. Он решил, что на одной из них изображена мисс Арбетнот, а по бокам от нее – два священника в сутанах и биреттах.
Мимолетного взгляда на карточку оказалось достаточно, чтобы Дэлглиш понял, кто занимал главенствующую позицию. Мисс Арбетнот – абсолютная противоположность своим затянутым в черное аскетичным церковным стражам – стояла совершенно свободно, небрежно придерживая пальцами складки юбки. Одежда на ней была скромной, но дорогой: даже на фотографии бросались в глаза блеск застегнутой на все пуговицы шелковой блузы с широкими рукавами, сильно зауженными книзу, и великолепие юбки. Драгоценности она не носила, лишь брошку с камеей на груди и крестик на шее. Под зачесанными наверх и очень светлыми волосами – лицо сердечком; широко посаженные глаза решительно смотрели из-под прямых, более темных бровей. Дэлглиш подумал: как бы выглядела немного пугающая серьезностью мисс Арбетнот, если бы расхохоталась? На его взгляд, это была фотография красивой женщины, которую не радует ее красота и которая ищет иной способ наслаждаться властью.
Они прошли к северному боковому нефу церкви, и отец Мартин сказал:
– Ты, конечно же, хочешь снова полюбоваться на «Страшный суд».
Его полагалось освещать лампой, прикрепленной к ближайшей колонне. Отец Мартин поднял руку, и перед ними возникла мрачная, нечеткая картина: подробное изображение Страшного суда, написанное по дереву и заключенное в полумесяц диаметром примерно двенадцать футов. Сидящий на небесах Христос простирал израненные руки к разворачивающейся внизу драме. Центральной фигурой был святой Михаил. В правой руке он держал тяжелый меч, а в левой – весы, на которых взвешивал души праведников и грешников. Слева, с чешуйчатым хвостом и похотливо ухмыляющейся пастью, стоял Сатана – олицетворение ужаса, – готовый истребовать свою добычу. Добродетельные воздевали бледные руки в молитве, а проклятые представляли собой корчащуюся массу черных пузатых, разинувших рот от удивления гермафродитов. Рядом с ними дьяволята с вилами и цепями усердно пихали своих жертв в пасть огромной рыбины, зубы которой напоминали мечи. Слева был изображен рай, похожий на гостиницу в замковом стиле, и привратник-ангел приветствовал обнаженных людей. Святой Петр в мантии и тройной тиаре принимал наиболее влиятельных из благословенных. Все они были без одежды, но с внешними атрибутами социального положения: кардинал – в своей шапочке, епископ – в митре, король и королева – с коронами на головах. Дэлглиш подумал, что в этом средневековом представлении рая демократией и не пахло. На его взгляд, лица всех благословенных выражали праведную скуку, зато проклятые – те, которых бросали ногами вперед в глотку рыбины, – были на порядок живее, непокорные, а не раскаивающиеся. Один из них сопротивлялся судьбе даже больше, чем остальные, явно демонстрируя в сторону фигуры святого Михаила жест презрения. «Страшный суд», изначально созданный для публичного просмотра, должен был напугать средневековую паству, сделать ее добродетельной и навязать социальный конформизм, буквально внушая страх перед адом. Теперь же ее рассматривали заинтересованные исследователи и современные посетители: эти люди ада не боялись и стремились к раю на земле, а не на небе.
– Вне всякого сомнения, картина выдающаяся, – промолвил отец Мартин. – Возможно, даже лучшее изображение Страшного суда в стране. Но я не могу избавиться от мысли, что надо бы ее поместить в другое место. Она датируется примерно 1480 годом. Не знаю, видел ли ты «Страшный суд» из Венхансона. Они настолько похожи, что, может статься, их рисовал один и тот же монах из Блитбурга. Но их картина какое-то время пробыла вне стен заведения, и ее пришлось реставрировать, а наша сохранилась практически в первозданном виде. Нам повезло. Ее обнаружили в 1930 году в двухэтажном сарае возле Виссета: там ею перегораживали комнату, поэтому где-то с начала девятнадцатого века она находилась в сухом помещении.
