– Да, удобная штука, – заметил я.
– Именно поэтому шайбендольх, появившись в начале четырнадцатого века, благополучно пережил все перипетии моды четырнадцатого и пятнадцатого веков и остался в своей практически неизменной форме вплоть до конца шестнадцатого века. Такой кинжал рыцарь носил в украшенных ножнах, и он был непременным элементом рыцарского облачения.
Стилрэт отпил пива из кружки и ткнул пальцем в фотографию.
– А это не менее популярный в позднем Средневековье кинжал «нирендольх». На рукояти этого обоюдоострого или четырехгранного кинжала располагались два клубневидных нароста, которые и дали ему такое название, по крайней мере, в немецкоговорящих странах. Не правда ли, похож на этакий военно-фаллический символ?
– Да, что-то есть, – согласился я, разглядывая длинную рукоятку кинжала с прикрепленными к ней в качестве гарды двумя клубеньками.
– Именно поэтому в англосаксонском пространстве он назывался «баллокдаггер», что переводится как кинжал с «яйцами», – пояснил Стилрэт. – Это более меткое название появилось еще из-за способа, каким его носили в четырнадцатом и пятнадцатом веках, а именно: вертикально, на животе, таким образом, что ножны располагались как раз между ног, а рукоять с обеими «картофелинами» как бы «вставала». В те времена суровой религиозной морали, когда заговорить на улице с незнакомой женщиной было верхом неприличия, такой фокус с кинжалом красноречиво говорил даме: я тебя хочу, давай встретимся!
– Любопытно! Кинжал как способ любовного общения! – усмехнулся я.
– Вот тоже интересный кинжал, пришедший в тринадцатом веке в Европу из мавританской части Испании, так называемый «орендольх», – перешел Стилрэт к следующему образцу. – В Англии его называли «иардаггер», во Франции – «орелльпуанар».
– Наверное, по аналогии с «кинжалом милосердия», его использовали специально для отрезания ушей? – предположил я.
– Ничего подобного! И за ухом его не носили, и в ухе им тоже не ковырялись! – расхохотался Стилрэт. – Хотя, разумеется, для всего перечисленного его можно было использовать. Нет, свое название он получил благодаря вот этим двум характерным пластинкам, прикрепленным к рукояти вместо навершия. Кстати, похожие рукояти с «ушами» ставились на ятаганы. Это восточная традиция: такие рукоятки удобны тем, что кинжал труднее выбить из руки. В Европу они пришли из мавританской части Испании в четырнадцатом веке, а с начала пятнадцатого столетия эти кинжалы вошли в моду в Италии и на территории севернее Альп.
Вот типичный европейский кинжал «баселард», – продолжал Стилрэт краткий ликбез. – У него большие крестообразные гарда и головка, узкий и обоюдоострый клинок. Был распространен по всей Европе в четырнадцатом и пятнадцатом веках. А это не менее распространенный с середины тринадцатого и до начала шестнадцатого века кинжал «квилон». Похож на баселард, но без крестообразной головки. В более позднее время, когда вместо мечей повсеместно распространилось колющее оружие типа шпаг и рапир и вплоть до восемнадцатого века квилон использовался как кинжал левой руки.
А вот очень примечательное оружие, так называемая «чинкведея». По сути, это меч с коротким клинком. Он широко использовался с четырнадцатого по шестнадцатый век горожанами как длинный нож для самообороны, удобный как для скрытого, так и открытого ношения и схватки на близкой дистанции. Появившись во Флоренции и Венеции, он быстро распространился по всей Италии, Франции и Бургундии, а затем полюбился жителям немецких городов, где его еще называли «воловий язык». Название было связано с формой клинка, который представлял собой вытянутый остроугольник. Итальянское наименование этого меча «чинкведея» связано со словами «пять пальцев», поскольку ширина клинка у рукояти соответствовала ширине ладони. Длина клинка достигала сорока сантиметров, а общая длина – до пятидесяти пяти сантиметров. Рукоять делалась из дерева или из кости с выемками для пальцев. Перекрестье было опущено вниз под острым углом, что позволяло быстро выхватывать кинжал из-под одежды без опасения зацепиться за складки ткани. Помимо простых горожан, этот меч носили и знатные дворяне, и в этом случае клинок украшался гравировкой и позолотой, а рукоять – инкрустацией. Широкое и толстое основание клинка позволяло эффективно парировать удары, наносимые обычным мечом. Основным местом производства чинкведеи был город Верона во Флоренции. Окончательно чинкведеи вышли из употребления во второй половине шестнадцатого века в связи с широким распространением среди дворян шпаг, а среди простонародья – обычных кинжалов.
– А вот такой очень важный вопрос: можно ли по этой фотографии точно датировать кинжалы, скажем, временем Ивана Грозного? – задал я волновавший меня вопрос.
– По этой, разумеется, нельзя! – категорически ответил Стилрэт. – Тем более что все эти типы кинжалов были широко распространены в Европе уже с четырнадцатого века. А Иван Четвертый, которого сейчас именуют Грозный, жил в шестнадцатом веке. Кстати, в летописях Грозным называли уже Ивана Третьего, просто за Иваном Четвертым это прозвище закрепилось в наше время. Ну а датировка… Если иметь оригиналы, то можно сделать более точную датировку, скажем, по клеймам оружейников. Но, во-первых, такие клейма не всегда присутствуют, да и дату производства в те времена на клинки оружейники, как правило, не ставили.
– То есть все эти кинжалы могли быть сделаны в пятнадцатом веке? – уточнил я.
– Безусловно, – подтвердил Стилрэт.
Так! Значит, Георгеску намеренно вводил в заблуждение Причарда, когда датировал кинжалы временем после Влада Дракулы. Или это Причард водит нас с Тавровым за нос?
– Это все, что ты хотел узнать о кинжалах? – спросил Стилрэт.
Я машинально кивнул в ответ, и Стилрэт тут же сказал:
– Теперь моя очередь спрашивать. Прежде всего хотелось бы знать: какое отношение эти кинжалы имеют к Шерхану?
– Он пытался продать их одному европейскому ученому-историку за сто тысяч евро, – сообщил я.
Стилрэт чуть не подавился пивом. Отставив бокал, он вытер губы тыльной стороной ладони и хрипло спросил:
– Сколько?
– Сто тысяч евро, – повторил я.
– С ума сойти! – пробормотал Стилрэт.
– Что? Много?
– Если это кинжалы с историей, которая хорошо известна покупателю и они нужны ему для пополнения коллекции, то тут уже вопрос заинтересованности, – пояснил Стилрэт. – Но в таком случае происхождение кинжалов должно быть максимально прозрачно или по меньшей мере не вызывать ни малейшего сомнения у покупателя. И еще нужно разрешение на вывоз. Глубоко сомневаюсь, что у Шерхана все это имелось. Откуда у него эти кинжалы? Не наследство же он получил?!
– Есть мнение, что он нашел их в заброшенном подземелье, – сказал я.
– Что?! – удивился Стилрэт и громко рассмеялся. – Ерунда! У кинжалов хорошая сохранность. Отсюда следует, что на земле они не валялись, иначе бы клинки превратились в насквозь ржавые железные огрызки. То есть они были хорошо упакованы, со знанием дела. Но кто будет прятать кинжалы, которые хоть и хороши для коллекции, но выдающейся ценности не представляют? И цена очень сильно завышена! А самое главное: Шерхан, найдя что-то подобное, неизбежно похвастался бы перед друзьями. Уж я бы, во всяком случае, непременно был в курсе. Нет, здесь что-то не так!
Стилрэт был абсолютно прав, но показывать фотографию наконечника копья я не собирался.
– Скажу честно: Шерхан в таких вещах не разбирался. Однажды он нашел в подвале снесенного особняка донельзя ржавую поделку в стиле «Виолле-ле-Дюк» и принял ее за редкую вещь. Носился с ней как с писаной торбой и не верил, что цена этой штуке не выше, чем цена современной ей кочерги.
– Извини, в каком стиле? – не понял я.
– Виолле-ле-Дюк, – четко повторил Стилрэт и, увидев, что мне это ничего не говорит, терпеливо принялся объяснять: – С середины девятнадцатого века в европейском искусстве под влиянием эклектики возникло отдельное направление, просуществовавшее до конца века и названное впоследствии стилем «Виолле-ле-Дюк» – по имени великого французского архитектора и историка середины девятнадцатого века Эжена Виолле-ле-Дюка, основателя неоготики и практики реставрации на грани с «новоделом». Но дело не столько в нем, сколько в подходе к старине. Дело в том, что к девятнадцатому веку оружие рыцарства в своем большинстве сохранилось очень плохо и выглядело довольно непрезентабельно. А мода на старину захватила всех: от скупивших старинные замки и поместья нуворишей до сохранивших богатство аристократов. Да и обычные дворяне стремились, подражая аристократии, подчеркнуть древность – реальную или вымышленную – своего рода. Поэтому старое оружие и доспехи стали пользоваться большим спросом. Их выставляли и в старинных замках, и в городских домах, и, поскольку они неизбежно становились частью домашней обстановки, особое внимание обращалось на их презентабельность. Как следствие, хорошо сохранившееся и богато украшенное оружие стало определенной редкостью, причем дорогостоящей; вот почему европейские мастера-оружейники второй половины девятнадцатого века, ориентируясь на вкусы знати, стали изготавливать оружие «под старину», которое имело гораздо лучший внешний вид и стоило намного дешевле по сравнению с реальным оружием прошедших эпох. Предметы декоративно-прикладного искусства, в том числе образцы оружия и воинского снаряжения, выполненные в данном стиле, являлись копиями, репликами или подражаниями образцам прошедших эпох и стилей, отличаясь прежде всего богатым декорированием с использованием различных техник: чеканки, гравировки, инкрустации. Соответственно образцы оружия и воинского снаряжения, выполненные в стиле «Виолле-ле-Дюк», являлись обычным «новоделом» – как и выполненные Виолле-ле-Дюком реставрации старинных зданий, – то есть были, по сути, сугубо интерьерными, предназначенными для украшений как особняков знати, где оборудовались целые оружейные залы и галереи, так и более скромных домов старых и новых дворян.
