выше всех по склону. Кабинет, венчающий все эти ужасы, был вполне в духе рыжего выродка.
Увидев дымок над трубой, они поняли, что добрались до цели. Кряхтя на каждом шагу и выдыхая громадные клубы пара, они двигались вперед, увязая в толстом ватном слое, поскрипывавшем под их шагами.
Внезапно их сапоги стали издавать иной звук, более резкий, более… насыщенный, как если бы они ступали по камням. Бивен посветил под ноги. Череп, бедро, ребра… Казалось, дорога под снегом была устлана человеческими костями или же просто останками.
По телу Симона прошла дрожь, почти судорога. В голове завертелись все истории, услышанные от Einsatzgruppen, — это был тот же кошмар, хоть и в другой форме. Бивен говорил о «научном подразделении», но все это место производило впечатление деревни кустарей, помешанных на одной-единственной цели — смерти во всех ее проявлениях и самой безжалостной жестокости.
Они без труда проникли внутрь дома и сразу же поняли свою ошибку: это не был кабинет Менгерхаузена. Ни один кабинет в мире не мог так выглядеть. Скорее, они попали в логово колдуньи из «Гензеля и Гретель», за вычетом конфет и пряников.
Большая комната, погруженная в полутьму и освещенная огнем под черными котлами. Мгновенно горло у них перехватило от запаха, при каждом вздохе едкий сухой воздух отдавался болью. В молодые годы, стремясь подработать где только можно, Симон однажды нанялся в дубильный цех. Он не выдержал и трех дней из-за мерзких испарений. Здесь царила та же вонь.
Объяснений долго искать не пришлось. Вдоль стен, которые в первый момент показались отделанными бревнами, на самом деле сплошняком лежали обезглавленные трупы, голые, воскового цвета, наваленные друг на друга и даже утрамбованные в нишах. Все тела были поразительно худыми. Человеческая природа, сведенная к костям, обтянутым кожей.
Бивен споткнулся о деревянную лохань. Обритые головы покатились на пол. Они были ровно отсечены на уровне шеи. Симон заставил себя не отводить глаза. У них были сморщенные лица и прищуренные глаза, как у монголов. Рты, наоборот, казались нарочито раззявленными, а зубы — если таковые оставались — готовыми выпасть. Что до глаз… их словно превратили в желе, выварив загадочным образом.
Они подошли к чану, где кипела густая жидкость. Крышка скрывала половину поверхности. Рукой в перчатке Бивен сдвинул ее. Не сговариваясь, все трое нагнулись над чаном. Кто знает? Возможно, когда-нибудь им придется давать свидетельские показания… Там плавали разрубленные торсы, отрезанные члены, непонятные куски. Их наполовину отделившаяся кожа поднималась наверх — что, без сомнения, и было желаемым результатом.
Уже давно во всех военных лагерях ходили ужасающие слухи: фабрики, производящие мыло из человечьего жира, предметы и одежда, сделанные из человеческой кожи, — жуткие рассказы, которым даже в нацистской среде трудно было поверить.
И вот сейчас они оказались прямо в средоточии этих материализовавшихся слухов. На столе лежали кирпичики комковатого мыла, рядом — литейные формы с остатками той же засохшей субстанции. Округлившимися глазами Симон разглядывал это невообразимое вещество. Кто может умываться человечьим мылом?
— Уйдем, — сказал Бивен неузнаваемым голосом. — Для нас здесь ничего нет.
Симон заметил в углу раскройные столы, как в швейной мастерской, на которых лежали длинные куски бежевого материала, а рядом выкройки и пунктирные рисунки. Рядом со столами швейные машинки с толстыми иголками, катушки с нитками…
Он прибавил шагу и догнал остальных. На свежем воздухе им полегчало. Того, что они увидели в этих зданиях, не существовало — во всяком случае, в человеческом смысле слова: это было нечто чужеродное, полный разрыв с чувствами, присущими любому человеческому существу. И тут нечем было возмущаться и нечего понимать — это исходило откуда-то извне, с другой планеты, из другого пространства-времени, где естественная эмпатия исчезла или ее никогда и не было.
— Наверх, — сказал Бивен, указывая пальцем.
Симон поднял глаза и заметил за деревьями деревянный домик. Что-то вроде русской дачи. Окна в нем были освещены, а из трубы шел дым. Все вместе напоминало мирную гавань, убежище в бурю.
На этот раз сомнений не оставалось: личный кабинет Эрнста Менгерхаузена.
— Добро пожаловать в мое скромное жилище!
Под белым халатом Менгерхаузен был одет как барин — но как барин в воскресный день, собирающийся поработать в саду или покормить собак. Синяя матросская блуза, полотняные брюки, отороченные мехом сапоги.
По-прежнему жизнерадостный, он не выказал ни малейшего удивления при виде троих посетителей.
Убежище медика стоило того, чтобы его увидеть: шале с обстановкой из грубого дерева, с меховыми коврами и чучелами медвежьих голов на стенах. В центре возвышалась гудящая печь, к которой хотелось поднести руки. Комфортабельный приют лесоруба на покое.
Но себя не переделаешь: на стеллаже за письменным столом стояли банки с органическим объектами, плавающими в формалине.
— Могу только восхититься вашей настойчивостью, — заметил Менгерхаузен, словно давно их ждал. — Прошло три года, а вы снова здесь, ищете ответы! В другие времена подобное любопытство стоило бы вам жизни, но сегодня… — Он сокрушенно улыбнулся. — Как ни парадоксально, но сейчас, когда жизнь больше ничего не стоит, появилось больше шансов ее сохранить, проскочить между дождевыми каплями…
Посетители хранили молчание, такие же неподвижные, как трупы, которые только что были перед их глазами. Хозяин предложил им присесть — вокруг стояли грубые кресла, прикрытые звериными шкурами, — но те предпочли остаться на ногах, как приговоренные ждут у подножия виселицы.
— Судя по виду, вы совсем закоченели, — заметил Менгерхаузен. — Я сделаю вам кофе.
Маленький толстячок направился к печке из эмалированного чугуна — там грелся кофейник. Чашки, ложечки, сахар. Медик действовал не спеша, не дрожа и не проявляя ни малейшего страха. Его шевелюра оставалась такой же густой и такой же взлохмаченной. Словно ее сбрызнули коньяком и подожгли.
Каким бы нереальным это ни показалось, но когда он протянул каждому его чашку, посетители сняли перчатки и приняли ее. Независимо от гнева, отвращения и любых этических соображений они подыхали от холода — и горячий кофе, видит бог, был именно тем, что им требовалось.
Бивен выпил свой залпом и даже не ощутил ожога в горле. И все же несколько секунд спустя в груди разлилось тепло. Он подумал о Вирте, которому только что перерезал горло, — пятно его крови еще оставалось у него на рукаве. Подумал о человечьем жире, о выделанной коже, об органах, плавающих в своем соку…
— Для меня все это дело прошлое, — бросил акушер, усаживаясь за письменный стол. — Здесь я обустроил себе берлогу. Продолжаю свои исследования подальше от войны и от Берлина… Стал отшельником.
