class="p1">Стоя по колено в сугробе, с хлопьями снега на плечах Вирт разглядывал их сквозь колючую проволоку. На носу у него были все те же маленькие очки, совсем запотевшие от пара его дыхания.
— Что вы здесь делаете? — спросил он, спуская шарф еще ниже.
Он улыбался во весь рот.
— А как по-твоему?
Вирт выбрался из снега, пошел вдоль колючей проволоки к воротам и отпер тяжелый висячий замок. Возясь с ключом, он все время бросал на них насмешливые взгляды. Казалось, он был счастлив снова их видеть. Свидание, которое все время переносилось, не раз и не два отложенная казнь…
Разгребая снег, он широко распахнул ворота, пропуская их внутрь. Он был одет на русский манер: шуба из волчьего меха, меховые сапоги, кожаная шапка на меху, кожаные перчатки.
— И вы забрались в такую даль, чтобы его увидеть? Ну вы даете, голубки мои!
Он прыснул, выпустив клуб пара. Казалось, он затянулся смехом.
— Только вы явились слишком поздно, — заявил он с наигранным огорчением. — Смотреть тут больше не на что… Все уже закрыто и…
Вирт не закончил фразу — Бивен воткнул ему лезвие ножа в горло. Мгновенно его затянутую в перчатку руку залила ярко-алая кровь, будто ей не терпелось вырваться на свободу. Ликующая пунцовая струя. Вирт тоже смеялся, но его смех обрел неподвижность, застыв четкими морщинками у губ. За стеклами запотевших очочков влажные глаза бросали недоуменный отсвет.
Все еще придерживая лезвие, Бивен другой рукой сгреб Вирта за отвороты шубы. Издалека сцена походила то ли на встречу знакомых, то ли на ссору. Короче, мужская разборка, может, дружеская, может, враждебная — но ничего опасного.
Минна опустила глаза: ее завораживала кровь, которая, дымясь, пятнала снег, словно пуховая поверхность скрывала под собой пылающий кратер.
Наконец Бивен бросил взгляд по сторонам — ни часового, ни свидетеля на горизонте — и ослабил хватку. Вирт упал на колени. Потом завалился вперед, уткнувшись лицом в снег, как в гипсовую массу для слепка. Кому какая посмертная маска достанется…
Бивен не отпустил ни одного замечания. Он лишь провел двумя сжатыми пальцами по окровавленному лезвию, смахивая с него пурпурные следы. Жест мясника, спокойный и неумолимый, но еще и несущий предупреждение: всякого, кто здесь дышит, ждет та же участь.
Они двинулись к первому зданию по узкой тропинке, обозначенной лежащими по бокам камнями. Под своей броней из шинели, капюшона, перчаток и шарфа Симон прокручивал в голове одну мысль, алую, как кровь Вирта на снегу: они здесь не только для того, чтобы любой ценой добыть последние фрагменты истины, но и чтобы убрать последних действующих лиц этого дела.
Из следователей они незаметно превратились в ликвидаторов.
В Польше 1942 года в этом не было ничего особо шокирующего.
Вокруг царила невозмутимая тишина. Ни звука, ни дыхания. Даже время словно застыло подобно сосульке на ветке. Они двигались по снегу, увязая выше щиколоток, утепленные, как стеганые подушки, и ловкие, как три толстяка. Всадники Апокалипсиса, только тяжелые и неповоротливые.
У дверей зданий горели натриевые лампы, но ни в одном окне не было света. Весь комплекс казался покинутым. Пока что радовало лишь одно обстоятельство: невыносимый запах — из-за которого недавно их чуть не вывернуло — отступил. Дышать стало легче: здесь даже витал аромат влажной коры и свежей смолы.
Бивен приблизился к первому зданию слева и подергал за дверную ручку: открыто. Он двинулся в тень и почти сразу же вокруг него возник желтоватый ореол — он включил свой фонарь.
Симон и Минна присоединились к нему в тот момент, когда он нажимал на выключатель. Резкий свет голых лампочек залил комнату, напоминавшую общественную баню, только без кафеля и полотенец. Кирпичные стены, прямоугольные цементные бассейны, в которых плавали куски льда. У стены ряд раковин. Никелированные краны. На полу лужи воды…
Похоже на русскую баню, вот только никакой жары и пара. Симон даже почувствовал, что его здесь пробирает холод, как в детстве на церковной службе, когда ему приходилось окунать пальцы в мраморную кропильницу.
Они пошли дальше. Слишком яркий свет подчеркивал больничную жесткость окружения. Оставленные на полу трубы напоминали брандспойты. Секционные столы, на которых были расположены странные резиновые приспособления, напоминали языческие алтари.
В тот самый момент, когда Симон сказал себе, что осмотр здания, возможно, не таит ничего жуткого, его надежды обратились в прах. За колонной на стеллажах стояли ряды сосудов. Их содержимое напомнило ему студенческие годы и семинары по анатомии, но он не был уверен, что все верно опознал: печень, желчный пузырь, почечные камни, яичники… Некий коллекционер явно отвел душу.
А главное, тут были глаза. Заполняя множество банок, теснясь в формалине, как вишенки в водке, они словно следили за их троицей, не переставая нашептывать чудовищные истории о вылущивании маленькой ложечкой…
Среди прочего Симон обнаружил на небольшой хромированной тележке инструменты, каких нигде никогда не видел, — по всей видимости, местного изготовления. Крючки с загнутыми кончиками, кривые лезвия, щипцы с пилообразными кромками…
Они пошли обратно. Им ничего не удалось узнать, кроме того факта, что любые представления о человечности, о физической неприкосновенности или о морали здесь давно отсутствовали. В этом лагере мужчины и женщины стоили не больше, чем лабораторные кролики, а точнее, не стоили ничего.
Следующее здание, поменьше, походило на сарай для скота. Его зашторенные окна не пропускали свет. Возможно, внутри имелись узники…
Дверь была закрыта на цепь с висячим замком. Бивен разобрался с ним ударом приклада. Они зашли и обнаружили пленников, лежащих вокруг жаровни. И не фигуры в робах, вовсе нет. Скорее диковинки в штатской одежде. Сначала органическая коллекция, теперь коллекция… человеческая.
При виде форменной фуражки Бивена две близняшки лет десяти в черных платьицах и белых носочках вскочили и начали танцевать в унисон, как две маленькие заводные куклы. Чуть дальше семья карликов — их сходство было поразительно — сгрудилась вместе, словно ощетинясь единым фронтом. Казалось, они готовы умереть, но уж точно не сдаваться.
Лежавшие вдоль стен мужчины с голыми торсами в состоянии крайнего истощения ни на что не реагировали. Их костлявые грудные клетки с заострившимися выступающими ребрами были покрыты чем-то вроде черноватого гноя. Как и говорил Бивен: в Ченстохове проводились эксперименты в том числе и с углеводородами.
В глубине комнаты скорчились женщины, покрытые повязками. Симона замутило. Все эти существа, которым в определенном смысле повезло выжить, были простыми объектами опытов Менгерхаузена.
Где же он сам? Не сговариваясь, они решили выйти наружу и сосредоточиться на здании, расположенном
