вскрывать собственные склепы в надежде спалить дотла все хранящиеся там скелеты.
Симон волей-неволей вел записи. Он оставался ученым, завороженным Танатосом [187] в его самом жестком, самом варварском проявлении. Пульсация смерти передавалась, так сказать, посредством этих ошалелых солдат, простых инструментов намного превосходящей их силы.
По вечерам на своем слишком жестком ложе Симон исписывал страницу за страницей. Он планировал написать книгу, нечто вроде мемуаров в форме аналитических заметок о природе зла. Но себя не обмануть: он громоздил великие теории лишь для того, чтобы продержаться. Рано или поздно все эти зверства возьмут верх и над ним. Скоро он покончит с собой — какой смысл влачить существование в саморазрушающемся мире, где столько жестокости.
Когда он гасил свою керосиновую лампу, зажигался иной свет. Вновь появлялись Адлонские Дамы. Сюзанна Бонштенгель. Маргарет Поль. Лени Лоренц. Грета Филиц. И конечно же, Магда Заморски. Жертвы, которые в свой черед оказались монстрами. Монстрами и матерями. Марионетки изощренного проекта, имеющего целью создать квинтэссенцию германской крови.
Симон раз за разом прокручивал в голове всю историю, без устали выстраивая ее детали. Не возникало никаких проблем. Все было прозрачно, логично, безупречно.
И все же оставалась последняя фраза Магды: «Вы ничего не поняли… Все дело в операции „Европа“». Вспоминая об этом, Симон, как наверняка и Минна с Бивеном, испытывал невыносимое ощущение, что упустил самое важное в этом деле. Скрытый смысл существовал, но они так до него и не докопались.
Операция «Европа» оставалась тайной, так и не разрешенной загадкой.
Глухой шум вернул его в реальность. Пациент, сотрясаемый судорогами, только что упал со стула, по пути обжегшись о печку. Симон без колебаний ухватил его за ворот и оттащил от раскаленной стенки. Потом изо всех сил застучал в собственную дверь. Хотя никто его не запирал, с течением месяцев он обзавелся привычками арестанта, в частности этой. В некотором смысле он им и был. Узником в камере площадью шестьсот тысяч квадратных километров. Украины.
Появился санитар — в действительности простой эсэсовец в белом халате, — и Симон указал ему на пациента, все еще бившегося в припадке с пеной на губах:
— Убери это отсюда. И вкати ему люминал за мое здоровье.
Тот повиновался, потащив больного, как мешок с картошкой. Симон захлопнул за ними дверь и рухнул на стул. Он погрузился в созерцание печки, кутаясь в солдатскую шинель. Теперь он носил только это и сапоги на меху. Отстроченные костюмы, хомбурги с заломом и ботинки «дерби» на танкетке остались далеко в прошлом…
В дверь постучали.
Он раздраженно дернулся. Если это очередной выродок-убийца… Он яростно распахнул дверь и с изумлением обнаружил двух людей, которых менее всего ожидал увидеть.
Франц Бивен в кожаном плаще и очках «авиаторах», выглядящий бо́льшим арийцем, чем статуи Арно Брекера. Минна фон Хассель, выглядывающая из огромной, не по росту гимнастерки, прекрасная все той же неяркой, томной красотой.
Какое-то мгновение он пытался найти слова, потом кинулся в их объятия и разрыдался.
Чтобы добраться до Минны, Бивену пришлось проехать восемьсот километров — у него ушло на это три дня. Затем вдвоем они направились в Винницу. Еще четыре с половиной дня. Теперь они направлялись в Польшу, и, согласно их подсчетам, экспедиция должна была занять еще три дня. Может, больше. Когда они добрались до Львова, пошел снег, и начиная с воскресенья, 29 ноября, они стали продвигаться намного медленнее.
Но Бивен, в общем-то, был даже доволен столь долгим путешествием. Покрыть такое расстояние, да еще по зимним дорогам во время войны — это граничило с настоящим подвигом. Да, он испытывал немного смешную гордость дальнобойщика. Его «Фольксваген-82» держал удар. Запасы горючего закончились, но звание оберст-лейтенанта гарантировало им дозаправку повсюду, где бы они ни оказались.
По пути в Винницу они с Минной почти не разговаривали — дорожные ухабы и шум мотора заменяли беседу. А главное, Бивену не хотелось дважды повторять то, что он собирался рассказать. Лучше уж дождаться Симона.
И в это снежное воскресенье, когда они вот уже два дня по очереди вели машину (пока один сидел за рулем, двое других отсыпались), он решил все им выложить.
Итак, как-то ноябрьским вечером в расположении его части случайно оказался один офицер и рассказал о том, как побывал в недавно созданном концлагере недалеко от Ченстоховы. Что-то вроде экспериментального подразделения, которое разрабатывает новые методы уничтожения, опираясь прежде всего на медицинские исследования. Имя руководителя этой зоны заставило Бивена подскочить — Эрнст Менгерхаузен, уже ставший группенфюрером.
Франц не стал долго раздумывать: в тот же вечер он велел подготовить машину, чтобы нанести визит единственному человеку, который, возможно, знал, что такое «операция „Европа“». Но у него и мысли не было отправиться туда в одиночку. Прежде всего он должен был отыскать своих сподвижников, чтобы вместе добраться до окончательной истины.
— Как ты нас нашел? — спросила Минна.
— У меня еще остались кое-какие связи в гестапо. Я никогда не выпускал вас из виду.
Бивен был счастлив снова их увидеть. В последнее время голова у него работала не очень ясно, эти годы войны словно выжгли его мозг, но наконец-то в том потоке дерьма, в который превратились его мысли, наметился лучик радости.
А больше всего его подхлестнуло то, что Минна и Симон при одном только упоминании Менгерхаузена последовали за ним, не задав ни единого вопроса. Покидать таким образом свой пост было опасно — их могли обвинить в дезертирстве, в пораженчестве. Но оба сделали это без колебаний: как и сам Бивен, они никогда не забывали об Адлонских Дамах, и загадка «операции „Европа“» лежала у них грузом на сердце.
Выложив одним духом первую порцию объяснений, Бивен замолчал. Он мог бы заодно рассказать, чего навидался, проехав всю Украину или вообще за последние годы, но зачем? Он не знал, что пережили Минна и Симон, но был уверен, что они тоже хлебнули лиха.
Этим вечером он предложил сделать остановку в подлеске и передохнуть. Они отказались: лучше уж ехать всю ночь, сменяя друг друга (им оставалось еще четыреста километров, а учитывая снег, по-прежнему сильно замедлявший их продвижение, и целые сутки).
Радуясь их решимости, он предпочел остаться за рулем, а пока поделиться сведениями касательно пункта их назначения.
— В Ченстохове все поставлено под строгий контроль: инфицирование, боль, смерть… Именно там проверяют эффективность газовых камер. Они оборудованы односторонними зеркалами без амальгамы, чтобы хронометрировать агонию заключенных.
Бивен, не отрывая глаз от дороги (которая сводилась к двум черным колеям, проложенным
