(и без всяких оснований, собственная наивность всегда ее поражала) она вообразила, будто гигант прошел через все фронты, сражения и вражеские укрепления, чтобы признаться ей в любви. Он никогда не переставал думать о ней и, невзирая на бомбы и смерть, отыскал ее, свою возлюбленную. Он дезертировал из полка, прошел по полям боев, перетряс все госпиталя, чтобы найти ее и сделать ей предложение руки и сердца.
Но Бивен снял фуражку и, тряхнув золотистой, как свежая выпечка, шевелюрой, с горящим взглядом (веки его покраснели, словно изъеденные морской водой) просто проговорил с горловым смехом:
— Я нашел Менгерхаузена!
— Они приходят по ночам.
— Куда?
— В мои сны.
— Мужчины?
— Нет. Женщины, а в основном дети.
— Кто они?
— Те, кого я убил, понимаете? Я их узнаю…
Einsatzgruppen [186].
Когда Симона Крауса мобилизовали в Виннице, на Украине, он еще не знал этого слова. Оперативные группы. Для какого рода операций? Он наивно подумал, что речь идет о войсках специального назначения, о коммандос, которым поручали особые задания. В некотором смысле так оно и было, только эти люди не сражались. Их задачей было уничтожать безоружных штатских. И в невообразимых количествах.
Эти группы СС продвигались вслед за войсками вермахта и убивали все, что движется. Главным образом евреев, но также немало крестьян и их семей — так называемых партизан или сообщников партизан. В любом случае те были славянами. А в новом жизненном пространстве Германии нет места низшим расам…
— И что происходит потом? — продолжил Симон.
— Я убиваю их снова, понимаете? Тем же способом, что и в первый раз…
— То есть?
Симон Краус задал вопрос для проформы: таких историй он уже слышал сотни. Эсэсовец с выпученными глазами больше не мог сдержать бьющий его нервный тик. Он скорее бредил, чем говорил. Лет двадцати пяти, ангельские глазки, красавчик, которого так и хочется нарисовать…
— Их заставляют вырыть ров длиной метров двадцать… — начал объяснять он. — Потом велят раздеться и спуститься в яму, понимаете? Они должны лечь на живот рядом друг с другом, и поплотнее…
— Почему?
— Чтобы сэкономить место, понимаете? Раньше их приканчивали на краю рва, но они падали как попало… Теперь их аккуратно укладывают… Стреляют и приводят следующую партию… Им велят… Ну, в общем, то же самое…
Симон слушал, как эти душегубы описывают свои чудовищные действия, и старался убедить себя, что должен считать их своими пациентами. Последовали новые подробности. Эти парни приходили сюда исповедаться, облегчить душу. Но Симон не был священником: он не понимал и не прощал. Никакой пощады убийцам.
— В моем сне, — продолжил субъект, — мертвые возвращаются. Они покрыты пеплом и известью. Мы засыпаем ею ров, чтобы не слишком воняло, понимаете?
Парень беспрестанно подскакивал на сиденье. Он засунул обе руки себе под ягодицы, чтобы унять их дрожь, но с трясущимися плечами ничего поделать не мог: казалось, он сидит на пружине.
«Психически травмированные», которыми занимался Симон, были особого рода. Психологический шок был вызван их собственными бесчинствами. Еще с сорокового года эсэсовские бонзы обратили внимание на появление расстройств такого рода и решили высылать на места психиатров, которые могли бы их подлечить. И вовсе не из человеколюбия или хорошего отношения к подчиненным: таких понятий нацистская машина не знала. Просто эти парни больше не могли обеспечивать требуемый темп.
Наверное, в этом и заключался худший аспект его миссии: Краус знал, что как только он поставит диагноз сломавшимся убийцам и отправит отчет своему начальству, он вынудит эсэсовские власти действовать энергичнее.
Нацисты уже работали над другими способами уничтожения, более эффективными. На смену слишком медлительному и уязвимому человеку придет машина. Время ремесленничества прошло. И Симон способствовал этой эволюции… Именно он фиксировал недостатки и слабости системы.
Надежными сведениями он не располагал, но уже поговаривали об использовании газов по примеру методов, опробованных, чтобы избавиться от душевнобольных и инвалидов. Угарный газ, синильная кислота… Концлагеря обзаводились оборудованием. Уже начался переход на новый, промышленный уровень.
Симон больше не мог уснуть — он сам принимал не меньше успокоительных, чем его пациенты. У него было ощущение, будто он витает в этом вывернутом мире подобно смутному сознанию, готовому в любую секунду исчезнуть.
Психиатрический госпиталь, в который его направили, был сам по себе чем-то немыслимым. Войска СС расстреляли всех его прежних обитателей — душевнобольных, для которых был вырыт общий ров позади здания, — чтобы освободить место для «испытывающих затруднения коллег».
Заведение не располагало никакими современными средствами, даже элементарным оборудованием — электричество обеспечивал движок, разбитые окна заколочены досками. О питании нечего и говорить, а из душа тонкой струйкой сочилась холодная гнилая вода.
По крайней мере, в его кабинете стояла дровяная печь. Симон проводил бо́льшую часть времени в этих четырех стенах, рядом с источником тепла. Здесь он принимал пациентов, используя гипноз или прописывая успокоительное, здесь же ел и спал на смотровом столе.
Иногда он вспоминал о Минне фон Хассель и не мог сдержать смех при мысли об иронии ситуации. Он, потешавшийся над ней и ее полуразвалившейся клиникой в Брангбо, на сегодняшний день скатился в ничем не лучшую дыру.
Когда он выбирался наружу, его немедленно пронизывал холод, и потом пальцы часами его не слушались. Ему казалось, что этот проклятый город покинули все.
Кроме собак.
Вот еще одна деталь, вгонявшая его в тоску, — ни один настоящий эсэсовец не мог обойтись без собственного пса. И этим депрессивным убийцам для поддержания духа разрешали брать своих шавок с собой. Их набралось столько, что пришлось построить рядом с госпиталем собачий питомник. Они гавкали весь день, и их яростный лай смешивался с невыносимыми признаниями их хозяев.
— Вы меня слушаете, доктор?
Симон вздрогнул. Он уже давно утерял нить разговора.
— Конечно. Продолжайте.
Поначалу он не верил в эти истории. Набитые женщинами и детьми сараи, которые обливали бензином и поджигали. Люди, которых вешали, завязывая узел под подбородком, чтобы они умирали подольше. Мертвецы, а иногда только раненые, которых перемешивали экскаватором, отсекая руки и ноги, прежде чем сбросить в ямы. Танки, катящиеся по грудам тел, младенцы, выброшенные из окон поездов…
На каждом сеансе Симон пребывал на грани того, чтобы сблевать или врезать этим дергающимся убийцам, — и такое уже случалось. Самым тяжелым было подмечать под панцирем душегуба остатки человечности. Одни, несмотря на тысячи убитых на своем счету, переживали из-за разорванных снарядами лошадей. Другие оправдывались премией в двенадцать марок и двойной пайкой, которые обеспечивала им эта работа. А третьи, в ужасе перед возможной расплатой за свои преступления, принимались
