Ознакомительная версия.
Смешная у него была походка! Ноги не сгибались в коленях, а ступни были слишком уж обращены наружу. Ни дать ни взять Чарли Чаплин, трагический комик! Ему бы еще цилиндр и трость, была бы точная копия...
В середине прошлого века Люба Тишко приехала в Москву из маленького сибирского городка, чтобы стать актрисой. В школе ее все так и звали Артистка. Она была очень общительна, красива и играла главные роли во всех школьных спектаклях. Вряд ли Грибоедов, Островский и Чехов видели своих героинь в одинаковом обличьи.
Папа девочки восседал в кресле очень «серьезного кабинета» с портретом Дзержинского, поэтому даже если бы Люба была картавой уродиной, то и это не помешало бы ей сыграть Софью из «Горе от ума», Катерину из «Грозы» и Нину Заречную из «Чайки». Но, увы, во все театральные институты, училища и школы-студии, куда сибирская красавица подала заявление, она с грохотом провалилась. То ли в те годы в моде были другие типажи – женщины с отпечатком на лице рабоче-крестьянского происхождения, то ли сведения о родителях, содержавшиеся в ее автобиографии возымели обратное действие, но блистать на театральных подмостках и улыбаться с экранов, собирая полные залы, Любови Тишко было не суждено. Но не возвращаться же обратно в глухую провинцию неоцененной по достоинству, а потому обиженной и оскорбленной! – решила золотая медалистка и подала документы в технический вуз. – Инженер – это звучит гордо!
Ее выбор был случайным. Она просто гуляла по Ленинскому проспекту и увидела Институт стали и сплавов. Срок подачи заявлений уже истек, но ознакомившись с ее документами, приемная комиссия сделала для нее исключение. Что сыграло решающую роль – золотая медаль, положение отца или тот акт, что среди абитуриентов было катастрофически мало женщин, а может быть все это сразу, – осталось для Любы загадкой.
К экзаменам она практически не готовилась, но сдала их вполне успешно. В жизни Любови Тишко настал новый этап. Ее сразу заметили коллеги отца и «взяли в оборот». Люба была не только красива, но и умела использовать свои внешние данные для достижения любых целей. А свое актерское мастерство, взращенное в школьном театре и неоцененное московским бомондом, Любовь с успехом применяла и оттачивала в повседневной жизни.
Ей были доступны любые роли, но чаще всего Любовь Тишко выступала в амплуа коварной обольстительницы Миледи. Это прозвище и закрепилось за ней в определенных кругах. Миледи – Любовь шла по жизни смеясь, умудряясь обеспечивать себе безбедное будущее, как за счет тех, у кого она выуживала информацию, так и за счет тех, для кого она это делала.
Такая жизнь казалась азартной игрой и Любовь Петровна не могла остановиться. Временами ее посещали мысли, что надо обзавестись семьей, но она гнала их, как совершенно не пригодный для своего образа жизни проект.
В начале девяностых Любовь Петровна «вышла на пенсию», но не потому что безнадежно состарилась. Она выглядела лет на пятнадцать моложе своего возраста и могла бы еще послужить бойцом невидимого фронта. Но годами выстроенный институт тотальной слежки и составления досье на всех и каждого пошатнулся, и Любовь Петровна Тишко осталась не у дел.
За последние десять лет она быстро состарилась, и теперь выглядела даже не моложе, а старше своих лет. Отсутствие стимула сыграло роковую роль в ее жизни. Правда, два года назад о ней вдруг вспомнили и рекомендовали устроиться санитаркой в больницу. Таких низких должностей Любовь Петровна Тишко еще не занимала, но ей пришлось подчиниться. Задание она почти провалила, потому что судила о людях мерками совковой эпохи, а главное потому, что была уже стара и никому не интересна.
Тетя Люба тяжело переживала свой провал, но из больницы она не уволилась, потому что поняла, что даже санитарка могла иметь власть над людьми. Медики ее не любили, но были вынуждены терпеть, так как все санитарки считались ценными кадрами и за любую, даже самую ленивую из них, держались. А больные задаривали шоколадками и кормили экзотическими фруктами. Теперь даже такие мелочи жизни радовали тетю Любу.
И вот Любови Петровне подвернулся случай, когда она могла, так сказать, тряхнуть стариной и послужить на благо Отечества. Она возлагала большие надежды на помощь ясновидящей Ольги Калиновой, но та вдруг призналась, что никаких способностей у нее нет. Таких просчетов в своей жизни Любовь Тишко еще не допускала. Ей захотелось отомстить молодой и красивой Ольге Калиновой, у которой впереди было еще много светлого и счастливого, а у тети Любы все это было уже позади. Но как это сделать, санитарка пока не знала, ведь через день-два ненавистную пациентку выпишут. Стоило поторопиться!
Мне казалось забавным, что вначале от меня тщательно скрывали все, что касалось Кирилловой, а теперь один за другим рассказывали все, что знали о ней и просили о помощи. Я хотела бы поболтать об этом с Александром Геннадиевичем, но, говорят, его вызвали в другое отделение проконсультировать какого-то больного.
Итак, я анализировала то, что мне стало известно от тети Любы и Андрея Вадимовича. Все сводилось к одному человеку, который имел корочки, дающие право беспрепятственного входа в любое учреждение, но они, по мнению видавшей виды санитарки, были фальшивыми. Если ей верить, то Андрею Вадимовичу, распускавшему язык и, наверно, руки при такой же фальшивой медсестре, бояться нечего.
«А ведь он здорово струхнул! – подумала я. – Ничего, пусть немного понервничает, ему это только на пользу пойдет. А потом, я еще ни в чем до конца не разобралась. Вдруг тетя Люба пустила меня по ложному пути? Нет, кажется, она не лукавила».
Я чувствовала, что надо сосредоточиться именно на том, чтобы искать этого человека со стеклянным, холодным взглядом, имеющем отношение к медицине. Мне казалось странным, что он выполнял такие разные роли – сверлил лбы и был «представителем спецслужбы». Такое было бы логичным, если бы он работал один, но, судя по информации, пришедшей из астрала, он был составной частью огромной системы.
Я воспроизвела в памяти нашу короткую встречу в коридоре и поняла, что узнать о нем больше, чем мне уже известно, просто-напросто, невозможно. Если бы я тогда не заострила на нем свое пристальное внимание, то я сейчас совсем не могла бы вспомнить его лица. Его биополе было закрыто! Наверняка, он поместил себя в энергетический скафандр, и если бы я сейчас спросила кого-нибудь, как он выглядел, то не услышала бы ничего внятного. «Надо будет при случае проверить это, – решила я. – Обязательно попрошу Голявина описать его портрет».
Затем я вспомнила о девице, игравшей роль медсестры, голос которой я слышала за дверью. «Уж ни ее ли лицо я видела на своей внутренней картинке? – вспомнила я. – Казалось, что не я смотрю на ее, а она на меня. Андрей Вадимович говорил, что медсестра интересовалась мной. Интересно, откуда она обо мне узнала и что, собственно, ее во мне интересовало?»
Я не успела получить ответы на эти вопросы, потому что в палату без стука вошел мой старый друг Васик Дылда. Он держал в одной рук букет их трех зеленых герберов, а в другой прозрачный полиэтиленовый пакет с красными яблоками. «Господи! – подумала я. – Они что все сговорились? Сначала все несли апельсины, а теперь яблоки. Я еще Дашины не доела, и Васик принес еще килограмм пять. Сдурел что ли?»
– Это тебе, – вздохнув, сказал Васик и бросил тяжелый пакет прямо на кровать, а цветы засунул себе под мышку.
– А герберы не мне? – с сожалением спросила я, потому что эти изумрудно-зеленые цветы мне очень понравились.
– Конечно, тебе, извини, – ответил Васик и сунул букет мне в руки. – Болеешь?
– Не очень.
– Знаешь, Ольга, я ведь себе места не нахожу, – страдальчески произнес Васик и поправил прядь волос, упавшую на глаза. – Это ведь из-за меня ты здесь оказалась... Если бы я тогда выпросил время и стал возить тебя на своем авто по Москве, то из моей машины ты никогда бы не выпала... Я бы этого никогда не допустил...
Лицо Васика приняло еще более страдальческий вид, и мне даже показалось, что он может заплакать.
– Не казни себя, Васик, – попыталась успокоить я его, – Ты здесь совсем не при чем. Я бы вывалилась и из твоей машины, даже если бы ты пристегнул меня двумя ремнями безопасности. Этот случай был запрогроммирован, и мне выбирать не приходилось...
– Да? – оживился Васик. – И ты на меня не держишь зла? И мы с тобой такие же друзья, как и раньше?
– Ну, конечно, Васик! Как ты мог так плохо обо мне думать! – я поругала его немножко.
Тягостное страдание мгновенно исчезло с его лица, он достал из пакета два яблока, одно дал мне, а другое поднес к своему широко открытому рту.
– Погоди, Васик! – крикнула я. – Ты мыл яблоки?
– Нет, – испуганно ответил он и принялся разглядывать следы грязи.
Ознакомительная версия.
