4
Подполковник Затырин с группой своих сотрудников прибыл в районный опорный пункт милиции, где его встретил майор Сенькин — сутулый мужчина со снулыми, рыбьими глазами и вялыми движениями. Вот уж он — знал Затырин — был действительно всем недоволен. А с другой стороны, чему радоваться человеку, достигшему полувекового возраста и добившемуся за долгие годы работы в правоохранительной системе всего-то лишь тусклой звездочки средних размеров на погоне? Кто к нему станет относиться с уважением, если он и сам себя, и собственную службу не шибко жалует?
Но у Сенькина имелась все же единственная страсть, которую он, впрочем, и не скрывал. Он держал под рукой толстую тетрадь, в которую заносил фамилии тех, кто особенно пренебрегал им, — горожан, не желавших стучать ему на своих соседей, девиц, явно ведь занимавшихся проституцией, но отказывавших ему, даже с риском для собственной безопасности, молодых людей, прилюдно посылавших мента с его советами по самым далеким адресам, и всех остальных, портивших ему жизнь. Входили в бесконечный список лиц и те, кто, по мнению Сенькина, мог оказаться причастным к преступным группировкам, а особенно к браткам, возглавляемым Прапорщиком. Впрочем, к самому Прапорщику, или к Лехе Солдатенкову, вору в законе и непререкаемому авторитету среди своих братков, у майора никаких претензий не имелось. Ему было известно о паритете, установленном между законником и властями: он не лезет в их дела, они — в его, если эти дела не выходят за рамки дозволенного. Ну а кто кому и чего дозволяет, так это, как говорится, не твоего ума дело, майор. То есть, другими словами, здесь все было расставлено по своим полочкам, и лезть с одной на другую, без данного на то указания, не приветствовалось...
Сенькин сидел в своем кабинете и уныло ворошил в мыслях слухи о производимой в городе зачистке, в которой он никоим боком пока не участвовал. А мог бы — вон она, тетрадочка-то с фамилиями. Если по домам пройтись, многих можно на путь истинный наставить. Многим показать, что власть — она вроде до поры как бы и дремлет, но искушать ее не следует, опасное это занятие. Вот за этими мыслями и застал его подполковник Затырин, прибывший со своим небольшим пока отрядом.
ОМОН пока отдыхал, ожидая дальнейших распоряжений и помогая заместителю Затырина и оставшимся сотрудникам милиции составлять протоколы о задержании граждан в связи со злостными нарушениями последними общественного порядка. И там, где вина казалась не слишком уж серьезной, их выпускали на волю, строго предупреждая о возможных более тяжких последствиях в случае повторения подобных эксцессов. И люди, пережившие ужасную ночь в набитых камерах, стремились как можно скорее покинуть эти страшные стены, даже и не помышляя о каком-то мщении либо торжестве справедливости. В общем, это было то, чего и добивались в конечном счете власти — следовало подавить волю к сопротивлению и заставить испуганно вздрагивать каждого, на кого падал карающий взгляд сотрудника правоохранительной службы. Учитывая извечную психологию раба, подвергнутого страху возможного наказания, власти в данном случае были уверены в своей победе.
Тех же, кто, не стесняясь в выражениях, продолжал клясть своих насильников, оставляли в камерах — до окончательного вынесения решений по поводу их преступлений.
Женщин отпустили всех без исключения, предупредив об ответственности за разглашение «тайны следственных экспериментов» — насильники в погонах называли свои действия именно так. И женщины, прошедшие обработку на столах кабинетов, готовы были поклясться, что они забудут о своих несчастьях, лишь бы только им поскорее оказаться за пределами этого страшного заведения и не видеть больше никогда в жизни округлившихся от звериной похоти глаз в прорезях шерстяных масок.
«Будут молчать, — уверяли себя милиционеры, — ибо ни одна из этих женщин не захочет себе дурной, позорной славы пережившей групповое изнасилование. Так ничего ж и не случилось невероятного — ну досталось маленько, но ведь жива-здорова, ступай себе, да помни, что городок у нас небольшой, а слухи всегда бегут впереди только еще намерений, не говоря уж о делах. А потом, пусть она покажет пальцем на конкретного своего мучителя! Пусть попробует доказать, что насиловал ее именно он, а не какой-то посторонний хулиган, да еще в темной подворотне и на заплеванном асфальте! Кто, какой суд им поверит?»
— Ну, что тут у тебя делается, Федот Егорыч, — с насмешливой улыбкой спросил Затырин и посмотрел на давно известную ему общую тетрадь с затрепанными краями. — Все возишься со своими проскрипционными списками?
Что такое «проскрипция», Сенькин не знал, но по тону и кивку головы подполковника без труда догадался.
— Есть маленько, — скрипучим голосом произнес он.
— Ну а раз так, давай выкладывай! Слышал, поди, что у нас на том берегу делается?
— Так вы ж не звоните, не сообщаете, а ехать самому узнавать времени нет, за порядком следить приходится.
— Были нарушения?
— А когда ж их не бывает? Вон «Стройматериалы» выгорели. Думал, весь квартал займется — обошлось.
— Ну а с этими — с хулиганьем, с проститутками, с наркоманией — как?
— Всего хватает, Павел Петрович. Так вы сюда не по ихнюю ли душу? Я вон смотрю — целый отряд!
— Понадобится, еще призовем, у меня там ОМОН прохлаждается — в запасе.
— Смотри-ка, серьезно, значит, обернулось?
— А ты думал! Давай-ка по-быстрому составь мне список самых злостных гадов, чтоб нам времени тут зря не терять. С адресами — все как положено, и с фактами. Будем пресекать на корню!
— Это мы враз, — словно обрадовался майор, и сухое, узкое лицо его сразу оживилось.
Он распорядился, чтобы подполковнику принесли чаю, но, подумав, словно невзначай, предложил что-нибудь и покрепче. Затырин не отказался. И сотрудница опорного пункта, молодая девка в форменной юбке, готовой, казалось, в любую минуту треснуть по швам на ладной, упитанной фигуре, по одному взгляду своего начальника все поняла и, немедленно отодвинув чай в сторону, расставила на разостланной салфетке бутылку водки, чистый стакан и тарелочку, на которой лежали бутерброды с колбасой и сыром. Потом она кокетливо улыбнулась красивому подполковнику и ловким движением свернула пробку на бутылке, приготовившись налить в стакан.
— А ты? — спросил Затырин у майора.
— Мне поработать бы надо, Павел Петрович, — серьезно и озабоченно ответил тот, но, увидев, как гость искоса поглядывает на притягательные формы его помощницы, ухмыльнулся и закончил: — А если вам компания необходима, товарищ подполковник, многие ведь не любят употреблять в одиночестве, я знаю, тогда я не стал бы возражать, чтобы вам помогла наша Людмила. Ты как, Люська, не против?
— Я-то? — засмеялась помощница. При этом грудь ее напряглась до такой степени, что на карманах форменной рубашки резко обозначились тугие соски — рядом с маленькими пуговичками. — Я-то, — повторила она, продолжая призывно посмеиваться, — товарищ начальник, вам известно, ничего естественного не стесняюсь, когда это еще для пользы дела.
— Поняли, какие кадры воспитал, Павел Петрович? — усмехаясь, заметил майор, глядя в многозначительно сосредоточенные глаза Затырина. — А чтоб я вам не мешал, извините, товарищ подполковник, я советую вам перейти со всем хозяйством в крайний кабинет. Он у нас специально для краткого отдыха оборудован — приходится иной раз на службе допоздна задерживаться. Не возражаете? — И, дождавшись утвердительного кивка гостя, подвел черту: — Давай-ка, Люська, быстренько сообрази со всем этим, — он кивнул на угощение, — только тихо и чтоб посторонние не глазели...
«А у них тут совсем не так уж и плохо, как могло бы оказаться», — подумал Затырин, входя следом за Людмилой в узкую угловую комнату со стоящими там дива-, ном, стандартным письменным столом и парой стульев.
Между тем девица, поставив принесенное питье и закуску почему-то на подоконник, задернула занавеску, потом подошла к двери и заперла ее на ключ изнутри и только тогда обернулась к подполковнику.
Глаза ее призывно смеялись, одной рукой она как бы нечаянно расстегнула верхнюю пуговичку на форменной рубашке. И тогда он протянул к ней руки, а она медленно вплыла в их жесткий круг. Последовал долгий, затяжной поцелуй — рот у нее был сильный и влажный. При этом крепкое тело Людмилы прижималось, ерзая по нему, и подполковник, которому было не очень удобно целоваться, поскольку он был выше девицы и стоял согнувшись, вдруг сообразил, для чего она оставила стол свободным.
Оторвавшись от ее губ и увидев полуприкрытые глаза, он заботливо снял со своих плеч ее полные, мягкие руки, развернул девицу спиной к себе и вздернул наверх ее юбчонку. Ткань затрещала, но рывок выдержала. Освободить пухлые ягодицы от прочего белья было делом секунды. Люська, напрягшись, уже самостоятельно повалилась грудью ла стол и ухватилась обеими руками за его края...
