— Эмма? Это ты там? Эмма?
— Да, — хриплю я и умоляю его вытащить меня отсюда.
Он убежал прежде, чем я успела объяснить, как меня найти. Слишком поздно я соображаю, что тот, кто втолкнул меня сюда, наверное, снова задвинул полки перед потайной дверью.
Сижу на корточках прямо за исцарапанной дверью в надежде, что услышу, если что-то будет происходить снаружи. Тогда я смогу колотить в дверь. К счастью, Филипп оставил крышку открытой, так что сюда попадает хоть немного свежего воздуха и еще солнечный свет. Он как раз освещает надписи на двери передо мной. Здесь так много разных фраз, большинство написано округлым детским почерком, со множеством ошибок. Кого же здесь запирали? Неужели детей? Меня начинает тошнить, когда я снова и снова читаю мольбы: «Смиластивится Господь над тобой», «голод», «я хочу выйти», «грешник», «сатана», «Мария помаги».
И тут мой взгляд останавливается, замирает на чем-то знакомом, на какой-то момент у меня чуть не подкашиваются ноги. Это «А» и «Б», нацарапанные на двери, буквы соединены поперечной чертой. Так всегда писала свои инициалы мама — «Агнесса Бергманн», — всю свою жизнь! Инициалы обрамлены кругом из десяти округлых дырочек, выцарапанных в дереве. Они как раз подходят по размеру моим кончикам пальцев. Помимо этого я еще вижу крест в центре. Я не могу точно сказать, связано ли все это или инициалы вписали в уже имеющийся рисунок. Но что, если нет? Это значит, что мою маму тут держали очень и очень долго.
Я ощущаю, как все во мне сжимается. Если все именно так, если она здесь была, то почему никогда не рассказывала об этом?
«Потому что ты, Эмма, не очень-то хотела это знать о ней, — ответила я сама себе. — Ты хотела слушать лишь истории про своего отца. О ее жизни ты спрашивала слишком редко».
О детстве мамы я знала со слов прабабушки. Та постоянно что-то рассказывала. И никто не умел готовить такие вкусные клецки, как она. Возможно, этот замок раньше был санаторием или больницей? Но это все равно не объясняет существования маминых инициалов на двери в чулане.
Я глажу пальцами бороздки и так хочу вместо этого держать маму за руку…
Неожиданно дверь распахивается, я с облегчением вскакиваю, но на пороге не Филипп. Там, снаружи, Николетта. Она с недоверием, недружелюбно смотрит на меня, но все равно я бы сейчас охотно бросилась к ней на шею.
— Мы не напрасно запрещали вам заходить в северное крыло. Себастиан правильно сделал и дал тебе немного времени подумать над своим поведением.
Себастиан? Себастиан запер меня здесь? Один из кураторов лагеря? И Николетта считает, что все нормально?
Все мои страхи перетапливаются в приступ ярости.
— Вы не в своем уме? — ору я. — Это абсолютно неприемлемо. Я бы здесь внутри… Здесь могло со мной что-нибудь случиться!
— Правильно, — поджимает губы Николетта. — Везде в северном крыле с тобой могло приключиться что угодно. В этом и состояла причина уговора, которого ты не придерживалась.
— Но у вас нет права запирать меня здесь.
Николетта рассерженно смотрит на меня:
— Об этом ты вполне можешь побеседовать с доктором Беккером. Внизу, в столовой. А мне еще нужно забрать оттуда ведро с краской.
Она оставляет меня одну, словно маленького глупого ребенка. Я бегу к вестибюлю, крепко стиснув зубы. Я не только злюсь, я растерянна и не могу все это объяснить.
«Мама, — думаю я, — мама, что же ты здесь делала?»
Том, Филипп и София ждут внизу, у лестницы, и разговаривают с доктором Беккером и Себастианом, который, очевидно, только что пошутил, потому что все хохочут. Я окончательно прихожу в ярость.
Вдруг за спиной слышу ужасный крик, потом грохот, и в тот же момент меня окатывает какой-то жидкостью с химическим запахом. Я рефлекторно зажмуриваюсь, тут же открываю глаза и вижу что-то вроде молнии.
Потом понимаю, что произошло. Моя одежда в крови, повсюду кровь, она прилипает к моей коже, к ткани. Сердце начинает бешено колотиться.
— Мне очень жаль! — кричит мне сверху Николетта. — Из рук выскользнуло ведро с краской. — Она сбегает по ступенькам. — Пожалуйста, найди что-нибудь вытереться!
Краска! Я присматриваюсь. Жидкость выглядит как запекшаяся кровь. Никто бы не стал красить комнату в такой темный цвет. Совершенно точно. Консистенция намного жиже, не такая сиропообразная, как у обычной краски. Она течет, как молоко. Я мокрая до нитки.
— Николетта, ты с ума сошла? — Доктор Беккер поднимается по лестнице, сует мобильник в карман и достает платок. Его правильные черты вдруг искажаются, он так взбешен, что я невольно втягиваю голову в плечи. — Если мы ожидаем абсолютного подчинения от наших участников, то я жду этого и от тебя. — Беккер говорит негромко, но от этого кажется еще опаснее, чем если бы он кричал.
Кажется, на Николетту это возымело действие. Она побледнела и нерешительно вытирает меня его платком.
— Я не потерплю такого поведения ни от кого, тем более от одного из кураторов, — продолжает Беккер. Светлые глаза сверкают за очками в серебристой оправе.
Том отступает назад и вздыхает:
— Но краски попало не так много. Все… наверняка отчистится.
Он немного заикается, и я невольно вспоминаю, что он рассказывал мне о своем отце.
— Ты намерен мне перечить? — Голос Беккера звучит еще тише, и Том заметно вздрагивает. — Тогда я могу отправить тебя домой прямо сейчас.
«Что? Неужели он это серьезно?»
Я набираю побольше воздуха в легкие.
— Означает ли это, что в лагере ни у кого нет права даже выразить свое мнение? — спрашиваю я.
Беккер оборачивается ко мне. Его лицо искажается в ужасной ухмылке.
— Есть. Только у того, кто хочет домой. Смотри, Эмма, все очень просто в самом деле. Здесь наверху все делают то, что говорю я. Я никому не позволю подрывать мой авторитет! Тогда мы все будем хорошо ладить.
Я окидываю взглядом остальных. Почему все молчат? Том выглядит так, словно вот-вот заплачет, и все повесили головы. Я сосредотачиваюсь на Филиппе. Он нерешительно открывает рот, но так ничего и не произносит. Лишь качает головой и беспомощно поднимает руки.
Беккер разворачивается и тоже смотрит на участников проекта.
— Это точно всем понятно? Ни у кого, я повторяю, ни у кого нет права мне перечить.
Себастиан глядит на меня, словно утешая. Неужели он? Он хочет меня утешить? Ведь именно Себастиан запер меня в той каморке. Я чувствую, как внутри оживает дух противоречия. В этом виновата злоба.
— Нет, — говорю настолько уверенно, насколько могу.
— Что?
— Нет. У каждого есть право не согласиться. Всегда. В любое время. Если здесь кого-то не желают видеть, я охотно отправлюсь домой. Только сначала в душ схожу.
— Тебе представится эта прекрасная возможность. Ты исчезнешь отсюда немедленно, как есть.
Доктор Беккер угрожающе надвигается на меня, он кажется выше, чем обычно, и я невольно делаю шаг назад. В поисках поддержки я смотрю вниз, на подножие лестницы. Неужели никто ничего не скажет? Никто!
— В таком виде я не могу поехать домой, — упрямо твержу я. — И поэтому я сейчас отправлюсь в душ.
Колени дрожат, я готова на все, даже на пощечину. К слову, первую, которую получу в этой жизни, но стою и не отступаю.
Тут на лице доктора Беккера появляется широкая улыбка, теперь он выглядит не таким страшным и хладнокровным, а очень довольным и радостным. Он начинает аплодировать. Николетта и Себастиан присоединяются, а другие участники проекта смотрят на меня снизу, словно на их глазах произошла высадка марсиан.
— Эмма, ты сделала все великолепно. — Доктор Беккер приветливо кивает мне. — Это гражданское мужество, это смелость! Именно это нам и нужно здесь.
Он оборачивается к группе внизу лестницы:
— Том был неплох. По крайней мере, ты первым проявил инициативу, хотя тебе не стоит так сразу давать себя запугивать. Но остальные… — Он покачал головой. — София и Филипп, вам похвастаться нечем. По этому поводу с вами двоими после обеда будем разговаривать.
Беккер протягивает руку, а я совершенно огорошена, но пожимаю ее.
— Это было хорошо, Эмма. Победители не позволяют себя запугивать.
Николетта выдает мне новое полотенце.
— Мы идем в душ. Я помогу тебе с вещами, обещаю, что мы их немедленно почистим. Мы использовали пищевую краску, чтобы не осталось следов.
Как осмотрительно с их стороны, сказала бы я! Чувствую, что меня водят, как теленка на веревочке. Ужас в камере, приступ сердцебиения от страха — все это мгновенно навалилось на меня.
— Тогда это всего лишь дешевое шоу. Ты вылила краску на меня нарочно?
— Да, и я еще раз хочу извиниться за это.
— Но почему я?
— Потому что ты оказалась последней. Мы хотели выбрать одного, а не устраивать массовую бойню для всех.
Я вижу под улыбающейся маской то злое выражение, которое наблюдала в камере. Спектакль. Все здесь просто фейк, подделка, иллюзия. И мне становится дурно от мысли, какие все они здесь грандиозные актеры. Я на самом деле поверила, что Беккер — довольно вспыльчивый тип, холерик. А у Себастиана был взгляд раскаивающегося человека.
