Сидел Николай Михайлович на табурете прямо, широко расставив тяжелые ноги в сапогах сорок пятого размера, руки спокойно лежали на коленях. Он рассказал Андрею Аверьяновичу то же, что и директор заповедника.
— Откуда раздался выстрел? — спросил Андрей Аверьянович.
— Стреляли у меня за правым плечом.
— Вы заметили — откуда?
— Я оглянулся на выстрел, но никого не увидел и бросился к Моргуну.
— Почему вы сразу бросились к Моргуну? Падение могло быть инсценировкой, чтобы побудить вас выйти из-за укрытия.
— Об этом я в тот момент не подумал. Слишком натурально выронил Моргун ружье и схватился за горло, никакой актер, наверное, так не сыграл бы. Убедившись, что Моргун мертв, я пошел к тому месту, откуда стреляли. Это метрах в тридцати от того места, где я стоял, там выделялся пихтовый молодняк, место приметное.
— Нашли вы там что-нибудь?
— Нет. Там никого не оказалось.
— И следов никаких не обнаружили?
— Я не присматривался, не искал следов. Увидел, что никого нет, и пошел к туристскому приюту.
— С того места, откуда прозвучал выстрел, можно было попасть в вас?
— Можно.
— Вы не допускаете мысли, что стреляли в вас, но промахнулись и попали в Моргуна?
— Это исключено. Относительно того места, откуда раздался выстрел, мы с Моргуном стояли не на одной линии.
— Следователь там ничего не обнаружил?
— Нет, ничего. Он полагает, что я все это придумал, что там никаких следов и быть не может. Он считает, что стрелял я. А я в Моргуна не стрелял!
— М-да, — сказал Андрей Аверьянович, — следователь утверждает, что с того места, откуда, по вашим показаниям, раздался выстрел, нельзя было стрелять в Моргуна.
— И все-таки стреляли оттуда, это я собственными ушами слышал. Я понимаю, в каком нелепом положении оказался. Понимаю, но смириться не могу. Чувствовать себя правым и не иметь возможности доказать, что ты прав, — это же бесит и приводит в отчаяние.
Говоря это, Кушелевич по-прежнему неподвижно сидел на табуретке, только пальцы побелели, так сильно он сжимал собственные колени.
— Может быть, вообще никакой защиты не нужно? — высказал он предположение. — Скажу на суде одно: не стрелял — и точка. Что хотите, то и делайте.
— Зачем же отказываться от защиты. Насколько могу судить по первому впечатлению, вы человек прямолинейный и открытый, такие как раз нуждаются в защите.
Кушелевич хотел возразить, но Андрей Аверьянович предупредил возражение:
— Вы сильный человек и умеете за себя постоять, это я вижу. Но у сильных и прямолинейных, как правило, открыты фланги. В общем, не советую отказываться от защиты.
— Ладно, не буду, — согласился Кушелевич, — хотя и не возлагаю на защиту надежды. Чтобы потом не разочаровываться.
— Спасибо за откровенность, — усмехнулся Андрей Аверьянович, — тем более, что никаких надежд я пока что вселить в вас не могу… Скажите, вы раньше встречались с Моргуном?
— Встречался.
— Где, при каких обстоятельствах?
— В поселке Желобном, на лесопункте — он там шофером работал.
— Вы с ним были знакомы?
— И да и нет.
— Как это понимать?
— Никто нас друг другу не представлял, — Кушелевич пожал плечами, — но мы знали друг друга. Не так уж много людей на границах заповедника, чтобы не знать тех, кто здесь долго живет и работает. Особенно браконьерствующих. А Моргун был браконьер номер один. Убежденный.
— Откуда вам известно о его убеждениях? — спросил Андрей Аверьянович.
— О том, что он браконьер, — ответил Кушелевич, — все знали, поймать только не удавалось: ловок был, изворотлив. Поймать-то надо с поличным, а это, знаете, не просто. Ну, а насчет убежденности… — Кушелевич помолчал, глядя мимо собеседника и словно бы собираясь с мыслями. — Поговорили мы с ним однажды. По душам. Вышло это вот каким образом: нашел я в лесу, у трупа оленухи, ланку. Оленуху ту браконьеры подранили, она как-то сумела уйти от них, но в лесу погибла. А детеныш остался. Принес я ланку домой, мы ее через соску молоком выкормили, привязались к ней очень… Ланка подросла, отвел я ее в лес и выпустил.
— Значит, бегает в заповеднике лань, вскормленная через соску? — заинтересовался Андрей Аверьянович.
— Бегала. Перед тем как выпустить, я ее пометил. Прошлой осенью нашел в лесу ножки от нее да рожки. В смысле — голову. Дело рук Моргуна.
— Почему именно Моргуна?
— По почерку видно, а потом мы знаем, кто из них где бьет зверя. У браконьеров, как у сыновей лейтенанта Шмидта из «Золотого теленка», есть свои зоны… Так вот, после того, как нашел я то, что осталось от моей ланки, разыскал я Моргуна. Сильно я на него был зол. Доказывать этому подонку, что молодая оленушка — это ведь тоже душа живая, конечно, бесполезно. Я ему просто сказал, что он сволочь и убийца и что я буду его преследовать до тех пор, пока не поймаю на месте преступления. Не успокоюсь, пока не поймаю…. Сказать вам по совести — была у меня надежда, что он выйдет из себя и полезет драться. Ударит меня. Тогда бы я его сам, вот этими руками… — Кушелевич посмотрел на свои руки и сжал их в кулаки. Они вызывали уважение, эти могучие, тяжелые руки. — Помнил бы он ту ланку, но…
— Но в драку он не полез?
— Не полез, — Кушелевич вздохнул. — Усмехнулся только и говорит: «Охотился я здесь, охочусь и буду охотиться. Не твой это лес, ты сюда черт те откуда приехал, а я в этом лесу родился и вырос». Видали, какая «философия»? И еще добавил: «Лови, только сам не попадись». Так и поговорили.
— И больше вы с Моргуном не встречались?
— Видел его изредка, но не разговаривал. Не о чем нам было разговаривать.
— После того как арестовали его приятелей, Моргун грозил с вами расправиться — на этот счет есть показания свидетелей. А вы от него, эти угрозы слышали?
— Нет, не слышал, — сказал Кушелевич. — Просто не сталкивался с ним до того злополучного дня.
— И вот вы увидели его в лесу. Он стоял или шел вам навстречу?
Кушелевич помолчал, вспоминая.
— Стоял, — наконец сказал он, — увидел меня первый, стоял и ждал. Я тоже остановился. Когда он понял, что и я его вижу, снял с плеча ружье.
— Тотчас, как вы его заметили?
— Я бы не сказал, что он торопился. Снял ремень с плеча, положил стволы на руку, все это замедленно, как бы нехотя.
— Молча?
— Молча. Я тоже снял ружье с плеча и сделал шаг в сторону, за дерево.
— Вы испугались, увидев Моргуна, снимающего с плеча ружье?
— Как вам сказать… — Кушелевич помедлил с ответом.
— Жест достаточно угрожающий, — помог Андрей Аверьянович.
— Не то чтобы испугался, но сердце екнуло. Подумал: «Ну, сейчас что-то будет».
— И тут прозвучал выстрел?
— Не сразу. Мы с минуту, а то и больше так стояли. Моргун словно бы раздумывал, что ему делать, то ли стрелять, то ли опять ружье на плечо повесить.
— А вы, что вы перечувствовали за эту минуту?
— Да ничего особенного. Стоял и ждал, что он станет делать.
— Если бы он выстрелил? — прямо спросил Андрей Аверьянович.
— Я бы ответил, — тотчас сказал Кушелевич. — Если уж честно говорить, мне хотелось, чтобы он выстрелил. Как тогда, на лесопункте, хотелось, чтобы он полез в драку. Дурацкая у меня натура — не могу первый ударить человека, хотя он того и заслуживает и следовало бы ударить. Не могу и все, рука не поднимается.
— А Моргун, вы полагаете, мог бы выстрелить первым?
— Он слыл человеком отчаянным, способным на все. Но мне показалось, что он колебался.
— Тоже рука не поднималась?
— Да что-то в этом роде. — И опять Кушелевич помолчал, глядя мимо Андрея Аверьяновича и словно вспоминая. — Чужая душа, говорят, потемки, но мне показалось, что у него решимости все-таки не хватало. Может, тоже ждал, что я первый выстрелю, и уж тогда он ответит. Тут я могу его понять. А вот как можно ни с того ни с сего стрелять в себе подобного — этого понять не могу.
— Не можете поставить себя на его место? — попробовал уточнить Андрей Аверьянович.
— И понять не могу. В бою, в драке — все бывает, все объяснимо. А вот так просто — прицелиться и убить… Не понимаю.
— М-да. У Джека Лондона есть рассказ «Убить человека»…
— Читал, — тотчас откликнулся Кушелевич. — Женщина не смогла выстрелить в бандита, который забрался в ее дом. Я люблю Джека Лондона, но тут с ним не согласен. Он вроде бы презирает ту женщину за слабость. Ничего-то она не может, даже убить человека. А я ее понимаю: да, не может, потому что сама человек. Что же тут плохого?
— Джек Лондон читал не только Маркса, но и Ницше, — сказал Андрей Аверьянович, — и это не прошло для него бесследно… По родным скучаете?
— Конечно. Сын же у меня.
— Что им передать? — спросил Андрей Аверьянович.
— Подбодрите, если сможете, постарайтесь вселить надежду, — вздохнул Кушелевич.
