— Конечно. Сын же у меня.
— Что им передать? — спросил Андрей Аверьянович.
— Подбодрите, если сможете, постарайтесь вселить надежду, — вздохнул Кушелевич.
— Скажу, что вы бодры и крепки духом, — пообещал Андрей Аверьянович, пожимая Кушелевичу руку.
Рабочий день уже кончился, но директора заповедника Андрей Аверьянович застал в его служебном кабинете.
— Что вы узнали в прокуратуре? — спросил Валентин Федорович, когда Андрей Аверьянович утвердился в кресле возле письменного стола.
— Ничего утешительного, — ответил Андрей Аверьянович, — все, что я там узнал, вам уже известно. Кушелевич тоже не внес ясности.
— Вы с ним виделись?
— Виделся.
— Какое он произвел на вас впечатление?
— Хорошее.
— Рад это слышать. Значит, защищать его вам будет нетрудно.
— То есть?
— Вы же сказали, что трудно защищать человека, вызывающего антипатию.
— У вас цепкая память, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — В смысле моральном, полагаю, мне будет легко, что касается юридической стороны дела, то я в затруднении.
Теперь директор заповедника спросил:
— То есть?
— Если бы Кушелевич стрелял и убил, я бы постарался доказать, что выстрел его необходимое в целях обороны действие. Так бы оно, видимо, и было. Если бы он стрелял, повторяю. Но он стоит на своем — не стрелял.
— И я ему верю, — вставил Валентин Федорович.
— Допустим, что и я ему верю.
— Почему — допустим? Вы не убеждены, что он говорит правду?
— Я его знаю без года неделю. Но — допустим, я ему верю. Что из этого? Для суда это не доказательство. Нельзя же встать и заявить: «Граждане судьи, я верю, что Кушелевич не стрелял, поэтому прошу оправдать его». Заявить-то так можно, но это будет полная бессмыслица. Нужны аргументы, доказательства. А их нет, улики против Кушелевича.
— Бывает же такое стечение обстоятельств! — Валентин Федорович даже ладонью о стол прихлопнул от досады.
— Бывает, — подтвердил Андрей Аверьянович, — каких только казусов не бывает, — он смотрел на мохнатую голову зубра и прикидывал, что раньше сделать: побывать на месте происшествия или собрать сведения о Кушелевиче здесь, в городе. Еще не решив окончательно, спросил:
— Мы сможем навестить семью Кушелевича?
— Конечно, — ответил директор. — Когда бы вы хотели?
— Сегодня. Если не возражаете, сейчас.
— Идемте, — Валентин Федорович встал, высокий, сухопарый, взял с вешалки соломенную шляпу и остановился у двери.
Андрей Аверьянович не без сожаления и не так легко покинул свое глубокое удобное кресло: устал за день. Кивнул, как старым знакомым, зубру и оленю и вышел из кабинета.
Семья Кушелевичей занимала двухкомнатную квартиру в новом доме.
— Два месяца назад въехали, — пояснил Валентин Федорович, когда они поднимались на третий этаж, — а до этого скитались по частным, натерпелись.
Дверь открыла маленькая, аккуратная женщина в хлорвиниловом передничке.
— Анна Ивановна, жена Николая Михайловича, — представил директор.
Она покраснела и застеснялась.
— Извините, я сейчас…
Убежала на кухню, чтобы снять передник. Андрей Аверьянович заметил, что она успела и причесать свои светлые, вьющиеся да висках волосы. Села на стул и, как муж, положила руки на колени. Руки были тонкие, с трогательными голубыми прожилками, с длинными красивыми пальцами.
«Рядом с огромным мужем она выглядит девчушкой», — подумал Андрей Аверьянович и отметил, что глаза у нее совсем синие и что смотрит она так же прямо и неотступно, как муж. И хотя он громадный и тяжелый, а она маленькая, и легкая, они чем-то похожи друг на друга — отсутствием суетливости, умением смотреть на собеседника, что ли.
Небольшая комната казалась просторной оттого, наверное, что в ней было мало мебели — стол, стулья, этажерка с книгами и легкий старомодный диванчик с плетеной спинкой. Заметив беглый взгляд Андрея Аверьяновича, Анна Ивановна сказала, словно бы извиняясь:
— У нас не очень уютно, недавно переехали.
«Наверное, собирали деньги на новую мебель», — подумал Андрей Аверьянович.
— А где же Елена Викторовна? — спросил директор.
— Гуляет с Борей, — ответила Анна Ивановна. — А вот и они…
В передней стукнула дверь, щелкнул замок. В комнату вошли сухонькая, похожая на Анну Ивановну, старушка и крупный, на толстых ножках мальчик, крутолобый, как отец, и синеглазый, как мать.
Андрей Аверьянович встал и пожал руку Елене Викторовне, присел на корточки и сказал мальчику:
— Ну, здравствуй, будем знакомы.
— Здр-равствуй, — четко выговаривая «р», ответил мальчик.
— Я поставлю чайник. — Анна Ивановна сорвалась с места и кинулась было на кухню.
— Не стоит, — остановил ее Валентин Федорович, — мы ненадолго.
— А я бы не отказался от стакана крепкого чая, — сказал Андрей Аверьянович, — с вашего позволения.
За чаем Андрей Аверьянович расспрашивал обо всем — и о том, какое хозяева любят варенье, и где Анна Ивановна познакомилась с Кушелевичем, и кем работал покойный муж Елены Викторовны. Принесли альбом с семейными фотографиями, и Андрей Аверьянович с интересом смотрел их, выслушивал пояснения, переворачивал карточки, ища даты и надписи.
Он увидел Кушелевича в таком же возрасте, как сейчас его сын. Сходство было несомненным. Мальчик на фотографии одет в матроску и во взрослые брючки со складочкой: парадный костюм, в котором родители водили его с собой на прогулку. Мальчишке было неудобно в этом одеянии, и это читалось на его смышленой мордашке… Потом Кушелевич, вытянувшийся, худущий, с запавшими глазами, стоял, склонив голову набок, и тоскливо смотрел в аппарат. 1945 год. Отец погиб в сорок втором, мать одна растила сына и двух дочерей, жили трудно. Год спустя из разоренной Белоруссии они переедут на Кубань, к родственникам матери, но и здесь им поначалу пришлось не сладко, Кубань тоже не обошла война.
Тринадцати лет Николай Кушелевич пошел работать. Был ездовым в колхозе и прицепщиком, сопровождал скот по железной дороге. Потом семья переехала в город, и Николая взяли на мебельную фабрику, сначала разнорабочим, потом учеником столяра. Был он не по годам рослым и сильным, и в отделе кадров сквозь пальцы посмотрели на его несовершеннолетие. Работа в колхозе не оставила следа в семейном альбоме, зато в первый же год работы на фабрике Николай фотографировался трижды, и можно было проследить, как неуклюжий, длиннорукий подросток превращался в стройного парня, как твердел, делался уверенным его взгляд, как он становился рабочим человеком.
В том же году Кушелевич пошел учиться в вечернюю школу. Осталось много снимков с друзьями по школе, групповых, сделанных в конце учебного года, — ученики в несколько рядов лесенкой, в центре преподаватели. На этих снимках Андрей Аверьянович легко находил Кушелевича — он стоял всегда в последнем ряду, возвышаясь своей лобастой головой.
Работая мастером на фабрике, Кушелевич окончил вечернюю школу и поступил в институт, на заочное отделение.
— Почему он выбрал зоологию? — спросил Андрей Аверьянович.
— Он с детства любил природу, — ответила Анна Ивановна, — любимая книга у него — «Жизнь животных» Брема.
— Давний и постоянный читатель Брема? У него, наверное, и дома были животные, но почему-то на фотографиях я их не вижу.
— Он мечтал завести собаку, но жили мы на чужих квартирах, тут уж не до собаки…
Андрей Аверьянович допил чай и стал прощаться. На улице он сказал Валентину Федоровичу:
— Этот ваш Кушелевич великий мастер создавать против себя улики. Так и напрашивается версия: ловил Моргуна, но не поймал, тот оказался хитрым и изворотливым. Встретил его в лесу, вспомнил все, что браконьер там натворил, конечно же, пришла на память и освежеванная лань, которую Кушелевич вспоил молоком через соску; подумал он и о том, что Моргун еще может наделать, и — ружье было заряжено на волка, — как по волку, ударил по злостному хищнику. И еще прошу заметить: люди, идущие в высшие учебные заведения не на ту специальность, которая до этого была их профессией, как правило, одержимые люди. Кушелевич достиг определенного положения на мебельной фабрике — мастер, он оставил все и пошел на зоологический факультет. Это его давняя страсть и призвание, и он полагал себя обязанным не только изучать, но и охранять животный мир заповедника всеми средствами.
— Кушелевич действительно зоолог сто призванию и работал со страстью, — сказал Валентин Федорович, — тут вы правы. И версия ваша логически выстроена правильно. Но — это формальная логика. Так рассуждать можно, только если отвлечься начисто от живого Кушелевича, от его характера, от его биографии, от его семьи. Но я не могу от этого отвлечься, отстраниться.
