Ознакомительная версия.
– По-моему, мы ищем женщину, но не там… не там… – Теперь в руках Якова Павловича оказалась стопка конвертов. Он легко скинул ленточку и, нимало не стесняясь, вскрыл первый из них, пробежал глазами, хмыкнул и произнес:
– Замечательно…
За первым последовал второй, потом третий, всего конвертов было пять. Нет, шесть. Точнее, конвертов пять, а писем, или скорее коротких, односложных записок, – шесть. И Яков Павлович позволил прочитать все.
«Ты отказал мне в праве на любовь, но я прощаю. Я буду твоим ангелом-хранителем, я знаю о тебе все. И не только о тебе. Спроси у В., зачем ей съемная квартира? Шлюха сделала карьеру и поднялась выше?»
– Это что?
– Полагаю, то самое, с чего все началось, – спокойно ответил Яков Павлович. – Вы читайте дальше, там довольно интересно.
«Я поняла, что все еще люблю. Больно. Пусть и тебе сегодня тоже будет больно. Спроси у И., как она провернула фокус с экспертизой? И дорого ли стоит купить официальный бланк с печатью?»
– Это гадко!
– Гадко, Дуся, очень гадко.
«Ты назвал меня уголовницей, а настоящая уголовница – твоя Т. Она лгала на суде. Выгородила убийцу. Смотри не поворачивайся спиной, а вдруг ударит?»
Все записки были отпечатаны на одинаковых белых листах бумаги, плотной, глянцевой, качественной и при этом обыкновенной.
«Ты выбрал ее, А., а она – мошенница».
– По-моему, это писал больной человек.
– Ну, ненависть тоже своего рода болезнь. – Яков Павлович аккуратно складывал прочитанные мною записки и убирал обратно в конверты.
«Тебя тянет к блондинкам? Спроси у Л., зачем она сиганула к тебе под машину. И заодно, хватает ли ей денег, чтобы содержать своего мальчика?»
– Это про Виктора, да?
– Наверное. Я не настолько хорошо во всем разобрался, чтобы делать выводы. Там еще последняя, прочтите, Дуся.
«А что от тебя нужно Дусе? Или что тебе от нее нужно? Не знаю. Но все равно ненавижу».
– Интересно, правда? – Яков Павлович забрал записку из моих дрожащих рук. – О всех гадости, но конкретные, а вы – белое пятно.
– И что? Разве плохо?
Не знаю зачем, но я схватила со стола медведя, сдавила плюшевое тельце – медведь снова заскрежетал про любовь, – уткнулась носом в шерсть. Она пахла вовсе не пылью, скорее кофе и сухой травой. Удивительная смесь, успокаивающая.
– Ну… – Яков Павлович не спешил соглашаться со мной.
Сровняв ладонями стопку конвертов, он перевязал их ленточкой и вернул в сейф. Туда же отправились жестянка, коробка, кружка и медведь, расставаться с которым мне совершенно не хотелось.
– С одной стороны, у вас нет явного мотива, как у остальных. С другой… в совокупности создается несколько странное впечатление. Писала женщина, которая давно и хорошо знала Громова, которая была влюблена в Громова, которая ревновала ко всем его женам, которая сделала эту подборку гадостей именно для того, чтобы очернить близких Громову женщин. Всех, кроме одной.
– Вы хотите сказать… вы хотите сказать, что это… Что я это писала?
– Спокойнее, Дуся. Я не хочу сказать, это вы сами пришли к такому выводу, я лишь дал описание. И чтоб вы знали, я не думаю, что писали вы.
– Спасибо.
– Пожалуйста. Если бы это было ваших рук дело, зачем хранить улики здесь? Уничтожить проще, ведь ключи от сейфа лишь у вас. И код знаете лишь вы.
– А если это… ход, придуманный заранее?
– Возможно. Тогда мне нельзя доверять вам. И в обязательном порядке следует изъять ключ во избежание пропажи ценных улик.
У меня речь отнялась от злости, а Яков Павлович, положив руку на плечо, тихо произнес:
– Дуся, отдай мне ключ. Надежнее будет.
Его прикосновение и обида, возникшая как-то сразу и вдруг, позволили мне сделать то, чему прежде мешало хорошее воспитание и твердое убеждение, что дамы не ругаются. Набрав побольше воздуху, я выдохнула ему в лицо:
– А не пойти бы тебе…
– Нет, не пойти. – Яков Павлович ловко выхватил ключ из руки и сунул в нагрудный карман. И, ухмыльнувшись, добавил: – Ну, драться ты точно не полезешь.
А потом примиряюще добавил:
– Дуся, а теперь подумай, что случится, если это все вдруг возьмет и пропадет из сейфа? На кого мне думать? Теоретически на того, у кого имелся мотив убрать улики.
И ведь он прав. Определенно прав. А ко мне вернулся старый вопрос: кто из них убийца?
– Кто-кто-кто в теремочке живет? Кто-кто-кто в красивом живет? – Голос нянечки журчал ручейком, успокаивающий, ласковый, такой, что хоть самой закрывай глаза и слушай подзабытую сказку.
– Волк живет! – закричал Роман.
– А еще кто?
– Лягухка! И мыхка!
Ну вот, определенно пора искать логопеда, только хорошего, чтобы исправил, а не испортил. А хороший – значит, дорогой.
– Мама, мама! А мы в пагк идем! А ты пгидех? Пгиходи!
– Роман, так себя вести нельзя, нужно попросить, и я тебе дам трубочку, – журчала нянечка по-прежнему ласково. Что ж, за ласку ей и платят.
Господи, где на всех денег взять?
Наверное, поэтому и разговор с сыном не доставил радости. Обычно оставалось ощущение чего-то светлого и яркого, жить хотелось с новой силой, а тут вот холодная тяжесть мобильника в кармане, холодная тяжесть мыслей в голове. Ну где ошибка? Все верно, все рассчитано, жертвы принесены.
– Как Ромочка? – Алла вышла из бокового коридора. Подслушивала? Или выжидала момент для разговора? Скорее уж второе.
– Хорошо. Вот, в школу скоро… ты случайно не знаешь, кто бы мог порекомендовать логопеда?
– Так и не скажу, но могу поспрашивать.
– Будь добра.
– Ильве, – Алла провела рукой по перилам, так, словно когтями стружку снять пыталась. – Как ты думаешь… его и вправду убили? Нет, я понимаю, что условия завещания и все такое, но ты не думала, что может получиться поиск черного кота в темной комнате?
– Притом, что кота в ней нет?
– Верно, – Алла повернулась спиной. Неудачная стрижка, надо бы сказать, чтоб парикмахера поменяла, у нее слишком короткая шея и массивный, квадратный затылок, получается не трогательно, а мужиковато. Пусть бы каре попробовала отрастить. С другой стороны – какое мое дело? Никакого. Логопеда искать надо, а не парикмахера.
– Но если не исполнить, то…
– То ты останешься ни с чем.
– И ты тоже, Ильве. Совершеннолетие Романа – далекая перспектива… он нас всех подставил.
Одежду она тоже выбирать не умеет, пиджаки-брюки, жесткая ткань, нарочито широкие плечи и зауженная талия, кто и когда решил, что это – женственно? И серо-асфальтовый унылый цвет, подчеркивающий неестественную смуглость кожи. И неестественную гладкость. Подтяжечка была, а то и не одна. Да и мне пора бы подумать, врача хорошего найти… хороший – значит, дорогой. А денег нет.
– Он нас всех подставил, – повторила Алла. – Ты что, не понимаешь, что он просто вынуждает нас искать виноватого! Выбирать!
Ну, и чего она истерит? Будто с самого начала непонятно было, чем вся эта история обернется! По-моему, так очень даже понятно. Но чтобы проверить, нужно задать вопрос:
– А мы разве уже не выбрали?
– Но ведь ситуация изменилась! И не говори, что ты не видишь!
– Вижу. Но она ведь вполне может измениться еще раз? Нет?
– Да, Ильве. Об этом и речь… мы должны помогать друг другу.
Должны. Наверное.
– Это ведь вы виноваты, – первым молчание нарушил Сергей. – Это из-за вас допросы, из-за вас не дают уехать, нарочно не дают, ждут, пока струсим, сломаемся, запросимся на волю…
– Сереженька.
– Заткнись, Соня!
И снова резкая перемена настроения, что, как заметил Иван Алексеевич, случалось часто.
– Прости, милая, мне не следовало брать тебя сюда, женщинам тут не место. Мы вернемся, нужно лишь потерпеть немного. Правда?
– Правда. – Она обняла, нежно коснулась губами его шеи, зарылась лицом в кучерявые волосы Сереженьки, должно быть, для того, чтобы слезы спрятать. – Мы обязательно вернемся и пойдем в театр. Ты ведь обещал сводить меня в театр?
– Обещал.
Беспомощный взгляд, на который нельзя отвечать, а отворачиваться – трусость. И снова тишина. В последние дни она прочно обосновалась в этой палатке, теперь одной на троих. К палатке прилагалась охрана, питание три раза в день и столь же частые допросы, которые, впрочем, выносились привычно. И если поначалу Иван Алексеевич опасался применения силы и того, что боли он точно не выдержит, то теперь успокоился. Товарищ комиссар по каким-то своим, одному ему ведомым соображениям действовал спокойно и даже вежливо.
Эпидемия, которая как будто бы пошла на спад после ограбления лагеря, вновь вернулась, о чем и было сообщено вчера спокойно, любезно и жестко – никто не покинет лагеря до окончания следствия.
– Но все же это вы, Иван Алексеевич… вы… не спорьте, не отрицайте, не оправдывайтесь, мне все равно. Мне очень плохо. Сонечка, возьми меня за руку. Спасибо. Ты прости, что я ругался, я люблю тебя, я редко это говорил, потому что дурак, но я тебя люблю. Не целуй меня, теперь нельзя, теперь опасно… просто за руку держи.
Ознакомительная версия.
