Я не любовался, я ужасался, но и ужас был прекрасен.
Эстер Джейн Говард, супруга доктора Говарда, человека, в сущности, никчемного – как она сама считала, – была подобна сладостному ночному кошмару. Но, верно, не нашлось бы человека, который согласился бы со мной. Прочие видели в ней всего-навсего женщину, почтительную жену, любящую мать…
Но я и Роберт – мы знали правду.
Он держал ее за руку, аккуратный тщедушного вида мальчонка, который был слишком робок, чтобы присоединиться к другим мальчишкам. Те же в его слабости видели веселье для себя. Они отбегали, корчили рожи, грозили кулаками, не смея, однако, кричать, поскольку матери их и отцы были рядом и уж точно не похвалили бы подобные проделки.
Но и сейчас, находясь в безопасности, Роберт вздрагивал, отворачивался, а лицо его бледнело от бессильной ярости. Стало ли мне жалко его, такого беспомощного? Отнюдь.
Люди постепенно расходились, слишком погруженные в свои заботы, чтобы заметить кого бы то ни было. И Эстер Говард с сыном ничем не отличались от прочих. Они шли по улице, и я брел следом, ведомый тем же неясным чувством. В нем не было ничего от любопытства, скорее уж меня терзала некая пустота, вдруг зародившаяся в глубине моей спокойной души. И эта пустота разрасталась, занимая всего меня, превращая в некий сосуд, который спешно заполнялся запахами, звуками, движениями. В нем нашлось место небу и солнцу, дощатым домам и тележному колесу, насаженному на деревянную ось. Колесо поворачивалось и скрипело, надсадно, тоскливо. Скрипели и кости Эстер Говард, но гораздо тише. И другой навряд ли обратил бы внимание на этот звук. Меня же он манил, как манит голос оленухи венцерогого лесного короля, как жажда странствий манит птиц, а золото – скупцов. И не в силах совладать с собой, я шел, ослепленный ужасной ее красотой, думая лишь о том, что хочу быть этим мальчишкой.
Тогда это желание было спонтанно. И сумей я остановиться, удалось бы избежать многого, что случилось позже. Но разве я сумел? Я проводил их до дома, белого нарядного дома, самого красивого из всех в нашем городишке. И там, на пороге, женщина наклонилась к мальчишке и поцеловала его.
Сердце мое вспыхнуло.
По сей день не знаю, какое именно чувство испытал я. Ярость? Обиду? Зависть? Я убежал и бежал, даже когда не осталось дыхания. И упав обессиленный, я лежал, глотая воздух и слезы.
– Никогда! – крикнул я куропатке, которая выползла с выводком говорливых птенцов – а птицы и звери совершенно не боялись меня – и принялась квохтать нечто укоряющее. – Никогда я не вернусь туда!
И следующий день ушел на то, чтобы сдержать слово.
Я лишился покоя. Я ходил по собственному дому и думал о том, похож ли он изнутри на дом Говардов. Я брал в руки вещи и снова думал – понравятся ли они ей? Я открывал консервы с фасолью, которых в подвале было неисчислимое множество – и думал, что она-то готовит сыну обед.
Ночью я не мог уснуть. А утром, сломленный собой же, отправился в город.
О нет, сначала я умылся. А мылся я редко, как и прочие мальчишки моего возраста, испытывая явное предубеждение к воде. Но сейчас, оттирая грязь с кожи, выгребая репьи из волос, я представлял, как она увидит меня и воскликнет:
– Надо же! Какой чудесный ребенок!
А потом обнимет и поцелует.
Конечно же, ничего подобного не могло произойти, но разве не имел я права помечтать?
Итак, я с легкостью нашел нужный мне дом, но не решился постучать в дверь. Стоило приблизиться, ступить на лужайку, как меня сковало странное оцепенение. Я отступил, найдя средь груды бочек подходящее для наблюдения место. Ждать пришлось недолго. Но случившееся дальше не имело отношения к Эстер. Сначала до ушей моих донеслись громкие вопли, к голосам добавлялся собачий лай, а затем я увидел и людей.
Те самые мальчишки, которые позавчера стояли у церкви, почти столь же чинно и благопристойно, как их умудренные опытом отцы, неслись по дороге, визжа и прыгая. Они были красны от пыли и грязи, раззадорены забавой и оттого не заметили меня. Того же, кому случилось попасть в руки этой человечьей стаи, я не сразу и узнал.
Его толкали, пихали, щипали, валили на землю… над ним смеялись, радуясь беспомощности, но он не плакал. Закусив губу, он вставал, шел, будто бы не замечая никого вокруг, но снова падал.
И тогда я, сам не знаю почему, покинул свое укрытие.
– Эй вы! – крикнул я, потому как стая способна была понимать лишь крик. – А ну прекратите!
– А не то что? – спросил Сэмми, сынок пекаря, росший большим, толстым и очень злым, как если бы ему случалось подолгу голодать.
– А не то я тебе всыплю! И так, что мало не покажется!
Он захохотал, уверенный в собственном превосходстве, ведь ростом и телосложением я мало отличался от того, за кого вздумал заступиться.
– Поглядите на него! – крикнул Сэмми, предчувствуя новую потеху. – Поглядите на него!
И прочие поглядели, они обступали меня тесным кольцом, пялясь, трогая, толкая. Когда чьи-то пальцы ухватились за мою рубашку и дернули, раздался громкий треск.
– Всыплешь мне, значится? – Сэмми ухмылялся, и круглое, как индейская лепешка, лицо оказалось слишком близко, чтобы не ударить. – На от…
Он швырнул обрывок рубашки мне в лицо, и я ударил. Я бил в ноги и под ноги, опрокидывая его, такого сильного, на землю. А сам же бросался сверху, молотя руками что было сил. И удары мои встречали мягкое податливое тело. Сэмми ухал. Его руки шевелились, но слишком медленно, чтобы попасть в меня.
Его ноги скребли землю.
Его лицо было красно от крови…
Вокруг орали.
Наверное, я мог бы убить Сэмми, не со злости, но по незнанию собственной силы и хрупкости человеческого тела. Но наступил момент, когда меня остановили.
– Хватит ему, – сказал мой второй соперник и сдернул меня с Сэмми. – Хватит!
Сэмми отползал, зажимая обеими руками нос. Бровь его вспухла, а левый глаз заплыл. Прочие же мальчишки исчезли.
– Тебе достанется, – сказал тот, кто все еще держал меня за руку. – Старик Сэмми злой как черт.
– И что?
– Меня Робертом звать, – он вытянулся и подбородок задрал, стремясь оказаться выше. – Роберт Говард. И я желаю изъявить тебе благодарность.
Он был грязен, растрепан, но умудрялся держаться с таким изяществом, что совершенно сразил меня, и я не нашел ничего лучшего, как ответить:
– Пошли на пруд.
– Зачем?
– Купаться.
– А… – он оглянулся на дом и застыл, раздумывая. – Мне… мне нельзя.
– Мы быстро.
Не понимаю, отчего я был столь настойчив? Неужели потому, что осознал невозможность занять его место в доме? Или потерял всякое желание на то? Или увидел большее, чем мог бы получить от Эстер.
– Пошли, – согласился Роберт. – А тебя как звать?
– Мэтт, – я сказал это имя, первое, пришедшее в голову. И сразу поверил, что именно так меня и зовут.
Тот день мы провели на берегу, купаясь и ныряя до той поры, пока кожа наша не набухла водой, стала мягкой, болезненной. Но и тогда мы продолжили. Лезли, доставали со дна крупные раковины, разламывали их и жарили над костром. Выкапывали корни и снова жарили, представляя, будто бы мы – индейцы и свободны. И эта игра всецело увлекла моего нового друга. Опомнился он, лишь когда небо вспыхнуло алым, а раскаленный шар солнца устремился к горизонту.
– Мне надо домой! – Роберт вскочил на ноги, опрокидывая сооружение из ветвей и травы, каковое мы принимали за индейский шалаш. – Мне надо домой!
– Зачем?
Нам ведь было хорошо, и не видел я надобности в том, чтобы отправляться в пустой и гулкий дом.
– Мама станет переживать.
Он натягивал еще сырые штаны и столь же сырую, но пропитавшуюся дымом рубашку. От волнения Роберт путался в рукавах и волновался еще сильней.
– А ты… – он вдруг застыл, как делал порой, когда какая-то новая идея целиком овладевала его воображением. – Тебя разве не станут искать?
– Не станут.
Эта мысль была слишком удивительна, чтобы Роберт поверил.
– Врешь, – сказал он.
– Вот те крест, – ответил я и, сев на корточки, стал забрасывать наш костер землей. Какой смысл сидеть у огня одному? – Вместе пойдем. А то мало ли…
Он не обрадовался этому моему предложению. Напротив, смутился и пробормотал:
– Мама… мама, она болеет… мы не принимаем гостей.
– Ха, – сказал я тогда. – Я и не напрашиваюсь! Если хочешь знать, то мне ничуть… вот ни капельки не интересно к тебе в гости. Мне и тут хорошо.
Конечно же, я врал. Но гордость не позволяла напрашиваться и, вскочив, я с гиканьем кинулся в пруд, прямо как был, в одежде и в старых, разваливающихся ботинках. Ледяная вода ничуть не остудила жар моей горечи, но тот, преисполненный зависти взгляд, который подарил мне Роберт, стоил всех неудобств.
