Один светил фонарем, другой раскапывал лопаткой обвалы, которые повсюду насыпало со сводов. В одной такой куче Башнабаш нашел полуживого Каськова, помощника командира смены. Он только дышал, ничего не говорил и не открывал глаза. Когда его вытаскивали оттуда, в груди у него громко щелкало и хрустело.
— Загнется скоро, - сказал Борисенко, разглядывая долговязого помкома, который только сегодня утром бегал по караулу, раздавал всем книжечки с программой XX съезда партии, чтобы, как он сам выражался, «быть в постоянном курсе». А сейчас лежал белый, спокойный, поломанный. В середине туловища у него здоровенная вмятина, и Черных все казалось, что сейчас она сама собой выправится, как на надувном мяче.
— Часок протянет, не больше. Счастливый.
Борисенко, не церемонясь, взял помкома за подмышки и затянул на расстеленную плащ-палатку.
— Чего это он счастливый? - буркнул Башнабаш.
— Того. Мы будем медленно подыхать, а ему уже все пох...
— Чего это мы будем подыхать? Скоро спасательный отряд придет, с техникой, поднимемся наверх, жить дальше будем!
Борисенко посмотрел на него как на идиота. Потом, как ни в чем не бывало, достал из кармана щеточку, тряпочку и баночку с жиром, протер свои сапоги, неспешно навел блеск на голенищах. Он очень трепетно относился к сапогам, да и к любой обуви вообще, очень за ними ухаживал. При этом любил повторять, что уважение к обуви — это уважение к самому себе. Выходит, себя Борисенко очень сильно уважал.
— Никто не придет, - сказал он серьезно. - Атомная война и пиздец всему. Никого нет наверху. И верха самого нет...
Башнабаш ни слова не понял, что он сказал.
— Какая еще война? Мир ведь сейчас! Ты что? — удивился он.
— Такая, Башнабаш, война. Последняя. На Москву ядерную бомбу скинули — ты не понял? Земля на куски раскалывается, все вразнос пошло...
Больше никого они не нашли, умотались вусмерть. Под конец Борисенко просто привязал шомпол к палке и тыкал им в землю — мол, если кто есть там, хуже не станет, а нам все равно эти горы не перерыть.
«За сапоги свои переживает, в глине боится испачкать», — подумал с неприязнью Башнабаш.
Пару раз шомпол натыкался на твердое, но это были камни. Худаков с Кружилиным откопали два трупа — обоих задавило балками. Остальные люди, похоже, провалились в разлом.
Пришли на пост. Там один Климов лютует, связи нет по-прежнему. Нашли обрыв кабеля у самого разлома, Разумовский и Стельмак нарастили недостающий кусок и пытались перекинуть кабель на ту сторону, ничего у них не получилось. Стельмак пошел по узкому: метр-полтора, не больше, карнизу вдоль стены, чтобы на ту сторону попасть, и сорвался вниз, с концами. Разумовский тоже оплошал — надышался подземного газа, его рвет без остановки.
— А у нас еще раненый имеется, помощник ваш, Каськов, - сказал Борисенко лейтенанту. — Что с ними делать-то будем?
— Больных и раненых в санитарную палатку, на койки, — сквозь зубы сказал лейтенант. — Доживут как-нибудь. Скоро подмога подойдет.
Становилось холодно и душно. Основной дизель-генератор, который питал обогреватели и гнал свежий воздух, вышел из строя. Его здорово тряхануло во время взрыва, порвались и слетели кожуха вместе с ремнями, а внизу натекла большая масляная лужа. Кружилин раньше работал на мехстанции, понимал в этом немного, даже какой-то «перекос фаз» упомянул. И он сказал, что сами они-здесь ничего поправить не смогут, нужен опытный дизелист.
— Где я тебе дизелиста возьму? — сказал ему Климов. - Делай сам, что умеешь. Все лучше, чем сидеть и в носу ковырять.
Борисенко вдруг вызвался перекинуть трос с кабелем связи на ту сторону, сказал, что у него есть хорошая идея. Климов разрешил ему попробовать. С начала катастрофы прошло шесть часов, в Москве перевалило за полночь, а они по-прежнему не знали, что происходит и почему никто наверху не пытается пробиться к ним.
Башмакина и Худакова поставили дежурить в ночь у разлома. Климов велел каждые пятнадцать минут сигналить электрическими фонарями на противоположный берег. Короткими вспышками, чтобы батареи экономить. А все остальное время сидеть в темноте и слушать. Борисенко в подсобке мастерил свою «идею», Кружилин ковырялся, чертыхаясь, с генератором, а остальные легли отдыхать.
— И че думаешь, Худаков? — спросил Башнабаш, у которого из головы не шли борисенкины слова про атомную войну. — Че будет-то?
— А чего тут думать, - сказал Худаков равнодушно. - Начальство пусть думает, наше дело маленькое.
— Дык как? Вон взрыв какой... И не чешутся...
«Шестой» всегда считался важным постом, тут любой минутный перебой в связи - уже ЧП, сразу спецы набегают, откуда только берутся... А сейчас — никого!
Башнабаш хотел выразить как-то свою озабоченность, но никак не мог слов подобрать.
— С чего это так? - Башнабаш задрал брови и выкатил на собеседника глаза, как делал всегда, когда считал, что говорит нечто умное и дельное.
Правда, умным он здесь не слыл, скорее наоборот. Башнабаш знал это, не обижался, а его привычка спорить, из-за которой он получил свое прозвище, была скорее неловкой попыткой копировать поведение людей определенной категории, которые, видимо, вызывали его уважение.
— Какая-то заваруха пошла... Спорим? Я зажигалку ставлю, а ты свой ножик — баш на баш! Полдня все молчит, даже радиоточка. И никто не чешется. А, Худаков?
Тот повернул к нему в темноте свое лицо, почти такое же темное от грязи, и сказал:
— Ты, Башмакин, странные вопросы задаешь. Сильно умный стал, да?
Башнабаш смутился.
— А че? — сказал он. — Ничего не умный... Я только полгода как из учебки. А до этого шоферил в колхозе. И в армии поначалу шоферил. Че сразу «умный»...
— Вот-вот. А может, это ты и подстроил все, откуда я знаю, - бросил Худаков.
— Ты че? — удивился Башнабаш. - Да как ты!.. Да я... Да меня сам товарищ Шапошников рекомендовал в подразделение! Он так и сказал: Башмакин — идео... идеа... Короче, кристальный боец! Спорим — баш на баш! Так и сказал!
Худаков тихо рассмеялся.
— Идеологический боец!.. Кристальный!.. Деревня ты темная, а не боец.
— Никакая я не деревня, — насупился Башнабаш. — Сейчас Башмакино наше — коллективное хозяйство, Колхоз, значит. «Завет Ильича» зовется. И сельсовет у нас заседает, это, почитай, из всей округи мы — центр... Столица как бы.
— Столица колхоза? — уточнил Худаков.
Башнабаш пожал плечами.
— Наверное, так...
Худаков только покатывался.
— Тебе ж тогда фамилию сменить надо! Раз колхоз теперь у вас, а не деревня, то ты больше не Башмакин, а - Заветкин получаешься! Или — Ильичев!
— Ты это серьезно? Не шутишь? — удивился Башнабаш, задумался. - Мне, например, Заветкин больше нравится. Звонко так получается, складно!
Худаков вдруг перестал смеяться, сплюнул и сказал:
— Хватит зубы скалить, Башмакин. В карауле как- никак стоим, а не на танцах. Поглядывай давай...
Вот дает - caivf скалился только что, а теперь говорит! Ну и ну!.. Башнабаш обиженно отвернулся от него и стал поглядывать, как было велено. Он заметил, что так часто бывает: кто-то что-то делает, шутит там, например, или заигрывает с девушками, но едва только Башнабаш, глядя на них, тоже Начнет шутить или заигрывать - сразу хмурятся, раздражаются, будто это он дурачка перед ними разыгрывал, а не наоборот...
Прошла минута. Худаков как ни в чем не бывало ткнул его в плечо и сказал:
— Ты не дуйся зазря. Майор Шапошников твой - правильный мужик, я против него ничего не имею. И то, что он тебя рекомендовал в наше подразделение — верю. Он спец знатный. Один из лучших спецов в «семьдесят девятом». Только как бы это тебе сказать... Они здесь еще в войну таких ходов нарыли, до самой Аргентины добраться можно. А чтобы никто не сбёг, они и подыскивают бойцов вроде тебя — «идеологически кристальных», мозги с кулачок...
Прошло еще пятнадцать минут. Башнабаш встал и посигналил в темноту своим фонарем.
— Ты, Худаков, говоришь непонятно, — сказал, сев на место. — Сперва так повернешь, потом сяк. Скользкий ты человек. А я к тебе как к товарищу, поговорить хотел.
— Ага. А потом Климову настучать обо всем. Лейтеха наш только и смотрит, на ком сорваться, диверсантов ищет.
— Нет, ты что! — возмутился Башнабаш. — Не веришь? Спорим! Я всегда считал тебя убежденным марксистом и ленинцем, и этим... ну... Энгельса которые уважают — как они называются?
Худаков только покачал головой. А может, это Башнабашу так привиделось, что покачал, может, он вообще на него не смотрел. Темнота стояла такая, что и пальцы на собственной руке не сосчитаешь.
— ...И вот Борисенко мне про атомную войну рассказывал, я Климову ни-ни, - быстрым шепотом проговорил Башнабаш.
— А что он говорил? — спросил Худаков.
— Ну, что на Москву бомбу сбросили и вся Земля трескаться пошла...
