Почему-то именно это пришло в голову Карпову, уставившемуся на парня… Чего ему надо? Ведь Карпов до него даже не дотронулся: не то, чтобы толкнуть, даже пальцем не прикоснулся.
«Заводка, что ли? — думал он с легким недоумением. И то сказать: за время общения с Максимовым, да и вообще, в силу все-таки сугубо кабинетного характера своей работы, отвык Анатолий Карпов, бывший следователь, а ныне — преуспевающий писатель-детективщик, от уличных разборок. — Дожили! Вот и на нас уже гопники бросаются».
— Иди, пацан, куда шел, — сказал он довольно грубо… Вот еще — станет он объясняться с каким-то марамоем! После всего, что с ними было.
— Чего ты сказал? Ща перо в задницу вставлю, понял, ты, козел? Пошел отсюда, тварь! — И обнаглевший, казалось, полностью утративший связь с реальностью, юный гопник довольно сильно толкнул экс-следователя в грудь.
Карпов посмотрел в глаза паренька с искренним удивлением. Он даже не пытался защититься. Во-первых, Карпов, будучи профессионалом не только в литературе, но и в такого рода штучках, сразу увидел, что этот пацан не боец. И драться с ним вряд ли придется. В крайнем случае — пихнуть маленько, чтобы он улетел подальше… Только, главное, нужно постараться, чтобы не на проезжую часть эта жертва самомнения откатилась. А то еще, чего доброю, под колеса попадет — вот тогда и вправду могут проблемы возникнуть. А чтобы драться — это же просто смешно…
— Ты не понял, придурок?! — Руку пацана на этот раз успел перехватить Максимов, подошедший сбоку.
— Пошел вон, сопля, — тихо сказал Николай Николаевич. — И скажи спасибо, что не до тебя сейчас.
— Пусти! Пусти, гад, больно! — истошно заорал парнишка.
Он как-то странно вдруг повис, будто кукла, в железном захвате бывшего самбиста, бравшего призы на студенческих соревнованиях в семидесятые и на состязаниях преподавателей ПТУ в восьмидесятые, а в девяностые — уже пожившего жизнью серьезной, бандитской, посмотревшего в глаза смерти и чужой, и своей.
— Да оставь ты его! — проворчал Карпов, принимая у продавщицы две бутылки пива.
Настроение этот гаденыш все-таки умудрился подпортить.
Максимов посмотрел в глаза дергающегося в его захвате парня.
— Да он под кайфом, сучонок! — удивился теперь Николай Николаевич. — Эх, дурак ты, пацан, ну и дурак!..
— Ты чего к парню пристал? — Голос, раздавшийся за спиной Карпова, принадлежал явно не ровеснику наглого малолетки — сиплый, грубый, звучащий на одной ноте, совершенно без интонаций, без выражения, равнодушно и очень уверенно. Так профессионалы комментируют до автоматизма знакомый рабочий процесс. — Чего пристал, козел, спрашиваю?
Карпов быстро повернулся и успел (рефлекторно, в кровь, в мышечную намять вошедшим движением из прошлой своей, следовательской жизни) поставить блок от летящего прямо в лицо кулака.
Но дальше, однако, рефлексы Карпова подвели.
Высокий мужик с длинными руками и ногами, обманчиво кажущийся расхлябанным и неуклюжим, вырос за спиной экс-следователя и не стал оценивать не достигший цели удар: не останавливая своего движения, он быстро присел на корточки и левой рукой очень сильно и точно врезал Карпову в промежность.
Захлебнувшись болью и, скорее от удивления, чем от этой боли, вскрикнув, Карпов резко сгруппировался… Боль тянула вниз, давила живот стопудовой тяжестью, сгибала позвоночник и ломала колени, но опыт общения с подобного рода персонажами говорил, что падать нельзя ни в коем случае. Упасть — значит, позволить себя добить. А судя по тому, как прытко новое действующее лицо уличной интермедии начало атаку, закончить ее оно сумело бы столь же профессионально. И, главное, результативно.
Карпов, прикрывая наиболее уязвимые точки тела локтями и подняв кулаки к подбородку, смог-таки отступить на шаг, тем самым выиграв какое-то минимальное время, для того чтобы прийти в себя, пережить, перетерпеть очень болезненный удар, собраться с силами и подготовить контратаку.
Кулак верзилы просвистел над его макушкой. В следующую секунду Карпов выбросил снизу вверх правую руку — он бил тыльной стороной ладони, хорошо зная, что такой удар может быть куда более опасным, чем удар кулаком… Лязгнули зубы верзилы — и прямой в подбородок отбросил его назад. Карпов отметил с неудовольствием, что мужик не грохнулся затылком на асфальт, как должно было случиться. Видно, отсутствие практики сказалось на расторопности и ловкости бывшего следователя. Но ведь лиха беда начало! Сейчас он покажет этому гаду, как на добрых людей с кулаками кидаться.
— Николаич, — крикнул Карпов. — Ты смотри, что вытворяют…
Скосив глаза в сторону, он увидел, что Максимова почти скрывает растущая толпа ровесников того, первого паренька, спровоцировавшего разборку.
Николай Николаевич больше всего сейчас походил на медведя, отбивающегося от набросившихся на него охотничьих собак — маленьких, но злых, цепких и отлично знающих службу.
Юный зачинщик драки почему-то вовсе не пытался вырваться из рук Максимова. Напротив, он вцепился в рукав пиджака Николая Николаевича и повис на нем; на второй руке Максимова трепыхался совсем крохотный пацаненок, которого тот, однако, никак не мог с нее стряхнуть — видимо, опыт подобного рода действий у юного налетчика уже был. Кто-то к этому моменту успел упасть на асфальт и вцепиться мертвой хваткой в колени ошеломленного Максимова, кто-то прыгнул сзади к нему на спину, обхватив двумя руками за плечи.
Подростки вырастали словно из-под земли. Еще минуту назад возле ларька никого не было, а теперь здесь колыхалась какая-то куча-мала, которая выглядела бы забавной, если бы не недвусмысленные и опасные намерения, которые, очевидно, имелись у ее устроителей.
Карпов не мог долго разглядывать копошащуюся живую массу, облепившую его бывшего шефа: ему нужно было как-то разобраться с верзилой, который очень быстро оправился от контратаки и теперь подходил к нему, разведя руки в стороны, как будто встретил старого товарища, которого давно не видел.
Из такой стойки ударить можно было только ногой. И Карпов, решив опередить противника, шагнул вперед, прикрывая одной рукой низ живота, а второй собираясь двинуть верзилу в солнечное сплетение прямым «цки». Удар этот бывший следователь в свое время отработал и, в отличие от всех остальных приемов, которыми он когда-то владел довольно неплохо, являлся непременным упражнением в теперешней его утренней гимнастике.
Боковым зрением Карпов заметил тень, метнувшуюся к нему с проезжей части, но перестраиваться уже не было времени. Он ударил верзилу, попав ему туда, куда метил, и великовозрастный хулиган, заскулив, рухнул на колени, схватившись за грудь. Повернуться к зыбкой тени, которую ему еще не удалось классифицировать, Карпов уже не успел… В затылке что-то звонко щелкнуло — и он увидел, как медленно и бесшумно (все уличные звуки куда-то мгновенно исчезли) к его лицу приближается щербатый, грязный асфальт.
Некоторое время он еще ощущал мягкие тычки в бока, в спину, в грудь, а потом сознание окончательно покинуло Карпова, и экс-следователь перестал что-либо видеть, слышать и чувствовать.
Прощание с покойным Маликовым не впечатлило Галину Ипатьеву… Обычная питерская мутотень. Интеллигентские сопли.
Галина вообще не любила Петербург, называя его жителей «туберкулезниками», рохлями и беспомощными лентяями. Она сама не могла определить точно причину своей нелюбви к этому городу и от этого злилась на северную столицу еще больше. Иногда даже смешила сознательно своих московских знакомых особой, ортодоксально «питерской» лексикой. По роду деятельности ей приходилось часто общаться с жителями Петербурга. И Ипатьева, в преддверии какого-нибудь интервью, нарочито артикулируя, чуть ли не кривляясь, говорила знакомым: «Вот сейчас у меня встреча со знаменитым ПЕТЕРБУРЖАНИНОМ!» Или, еще более презрительно: «…встреча с ПЕТЕРБУРЖЕНКОЙ».
Коллеги по работе при этом хихикали, кто-то покручивал пальцем у виска, кто-то похлопывал ее по плечу — на работе она позволяла своим коллегам некоторую фамильярность в обращении. К тому же в какой-то момент Ипатьева поняла, что ее совершенно искренняя неприязнь к Петербургу стала той самой изюминкой, той самой безобидной придурью, которая должна быть в каждой женщине и на которой всегда можно «выехать» в тяжелой беседе, вырулить из тупика, если он возникнет в разговоре с каким-нибудь нужным человеком. И после этого Галина стала сознательно культивировать, охаживать, холить и лелеять своего «конька»: ведь про него уже знала вся Москва. И не только Москва.
Галина приехала в Москву десять лет назад семнадцатилетней девчонкой, не имея ни профессии (что в ее возрасте, в общем-то, естественно), ни понятия, чем же она будет заниматься, ни родственников, ни друзей, ни даже просто знакомых.
